Сердечный был одет по гражданке, зато водитель был в форме и номера на «Волге» — военные. Начались поиски, прокурор пошел по следу. Искать-то особо было нечего, черных «Волг» с военными номерами в Тульском гарнизоне в тот период было четыре: у командира воздушно-десантной дивизии, облвоенкома, начальника артучилища, у предводителя военных строителей. Прокурор начал почему-то с меня. В штабе дивизии ему быстренько объяснили, что комдив уже неделю как в командировке, «Волга» с места не трогалась, и показали саму машину. В общем, пока прокурор добрался до Сердечного, тот успел с устатку и для разрядки пропустить не менее двух стаканов чего-то горячительного. На жизнь смотрел философски, пистолет прокурору отдал, объясняться отказался по причине душевного стресса и нетрезвого состояния. Ничего не дала и попытка заручиться какими-то свидетельскими показаниями. Толпа на месте происшествия была здоровенная, место это в Туле бойкое, но бессмертный Остап Бендер был тысячу раз прав, когда, выручая бездарного Паниковского, нацепил милицейскую фуражечку и начал записывать свидетелей пофамильно. Аналогичный случай произошел с тульским военным прокурором. Все в той или иной степени что-то видели, охали, возмущались, восхищались, но когда дело дошло до персоналий, сразу выяснилось, что тот или иной индивидуум стоял или спиной, или боком, или далеко. Слышал, стреляли — но кто, в кого? Бог весть. В общем, отвяжитесь! Все это несколько сумбурно поведал мне прокурор, поставив извечный российский вопрос: «Что делать?» Второй извечный российский вопрос не стоял. И тут опять возникла тема равенства всех граждан Союза перед законом. Натвори нечто подобное солдат, прапорщик, офицер — прокурор бы недрогнувшей рукой санкционировал арест и был бы тысячу раз прав, но здесь ситуация сложилась ну очень нестандартная! Областной военный комиссар, генерал-майор, депутат областного совета, член суженного заседания облисполкома. Представить себе такую личность сидящей в одиночной камере на гауптвахте у нас с прокурором не хватило фантазии. И напомнил прокурору о существующей депутатской неприкосновенности, порекомендовал установленным порядком возбудить уголовное дело и доложить по команде. Прокурор воспринял это предложение с облегчением. Было видно, что принимать какие-либо более крутые меры ему совершенно не улыбалось. Он остался запускать юридически-бюрократическую машину, а я поехал в штаб. Там меня ждал убитый, уничтоженный, растоптанный Величкин. Вид у него был настолько потерянный, что все то резкое, что я намеревался ему сказать, застряло в горле. Толком говорить он не мог, только бессвязно повторял: «Как же так, он же говорил, Витя, зачем комдиву знать, он же говорил, ничего противозаконного! Он же генерал, как же так!» Глаза у Виктора Алексеевича были, как у очень больной собаки, и источали боль и муку.

— Иди, Виктор Алексеевич, домой. Остограмься и ложись спать. Ничего не будет, — сказал я.

— Как же не будет? Он — генерал, я — прапорщик, и я получаюсь хозяин машины. Все будет на мне.

Я разозлился: «Я сказал, шагом марш домой! Ничего не будет. То, что за дурака тебя использовали, это понятно, но вины-то на тебе никакой».

Во взоре Величкина проступило величайшее недоверие. «Есть», — сказал он и так, с недоверием в глазах, сразу сгорбившийся, ушел какой-то шаркающей, деревянной походкой. Ровно через 15 минут выяснилось, что Витя знал своего бывшего шефа значительно лучше меня. Я посидел, покурил. Вся эта первоапрельская дикость как-то не желала укладываться в голове. Раздался телефонный звонок.

— Полковник Лебедь, слушаю вас!

На том конце — сопение в трубку и вместо приветствия пьяный угрожающий голос: «Прапор должен все взять на себя!..»

Я слегка опешил от такой наглости.

— Что все?..

— А все, в том числе и стрельбу.

Прапорщик получит от меня строгий выговор за то, что якшается вне службы со всякой сволочью. В остальном я буду отстаивать его перед командующим, министром, перед Господом Богом!

— «Ты!» — Трубка зашлась трусливой матерной ненавистью. Я нажал на рычаг.

В понедельник, при докладе о случившемся, командующий ВДВ генерал-лейтенант Ачалов сказал, что облвоенкомы — это епархия командующего округом, а командующий округом, которому, как я понял, уже все было известно, коротко буркнул: «Разберемся!» И наступила типичная тишина. Почему типичная? Я неоднократно сталкивался с тем, что, когда происходило что-нибудь неординарное, нерядовое, не вписывающееся ни в какие рамки и вышестоящее руководство не знало, что делать, оно совало голову в песок и делало вид, что ничего не произошло. Авось рассосется, само обойдется. Процесс, действительно, тронулся было в этом направлении. Была предпринята попытка запустить сказку о сером волке-прапорщике, погрязшем во всевозможных грехах и пороках, совратившем с пути истинного невинную овечку генерал-майора. Сказку донесли аж до министра обороны Маршала Советского Союза Дмитрия Тимофеевича Язова. К чести Дмитрия Тимофеевича, он приказ подмахивать не стал, а позвонил мне и приказал доложить суть дела. Я доложил. Величкина из приказа убрали. Прибыл симпатичный статный майор, следователь из главной военной прокуратуры. Пришел, представился. На колодке — орден Красной Звезды и медаль «За отвагу».

— Афганец?

— Афганец.

— Скажи по совести, как офицер, с какой задачей прибыл: разобраться или замять?

Опустил глаза, несколько секунд помедлил, поднял глаза, скрестили взгляды: «Приказано замять. Тошно, но приказано!»

Харьковские проходимцы сообразили, что им эта громкая слава ни к чему. Резко начали вести переговоры с Сердечным и менять показания. Картина начала вытанцовываться благостная. Что-то вроде того, что хорошие старинные приятели немного хватили лишнего, погорячились, но, придя в память и остыв, готовы простить друг другу все-все-все, включая и простреленную ногу. Необходимо напомнить, что то был период интенсивного поливания армии грязью, и выдавать рыскающей в поисках «жареных армейских каштанов» «свободной демократической прессе» такого козырного туза командующему округом, конечно же, не хотелось. Сердечный это почувствовал и оживился. Родился и пополз слушок о том, как мужественный генерал Сердечный отражал нападение рэкетиров. И уже дело начало представляться так, что не он продавал, а ему продавали. Пошел в ход и широко обыгрывался довод об отсутствии свидетелей. В общем, военно-бюрократическая машина подспудно работала на смягчение, размазывание, замятие. Оно, может быть, и прошло бы, случись подобное лет десять назад. Но время уже изменилось, и изменилось местами круто и необратимо. Во-первых, возмутились офицеры военкомата, хорошо знавшие своего «вождя» и как никто владевшие информацией об истин-ном положении дел. Во-вторых, сделала все-таки свое дело пресса. Не помню, в какой газете, кажется, в «Известиях», появилась издевательская статья «Генерал в адъютантах». В-третьих, приободрившийся Сердечный имел неосторожность позвонить моей жене и попытался в выражениях, весьма далеких от парламентских, высказать все, что он обо мне думает.

Изумленная таким «галантерейным» обхождением, жена от неожиданности прослушала часть речи и бросила трубку. Выяснив направленность и характер речи (пересказать ее дословно жена не взялась), я попытался найти Сердечного. Генерал мудро пропал. Я далеко не самый горячий, но тут во мне все кипело. Я снял трубку «засовского» телефона и попросил соединить с командующим округом. Командующий откликнулся быстро: «Слушаю, Александр Иванович!»

Сдерживаясь, сухо и лаконично доложил суть дела, заключил просьбой: «Товарищ командующий, прошу вас принять меры к воспитанию облвоенкома, в противном случае я его просто пристрелю. Я вам это гарантирую».

Трубка онемела. Я уже было решил, что связь прервалась. Но…

— Хорошо, разберемся, не горячись, — послышалось наконец.

В конечном счете уголовное дело в отношении генерала Сердечного было прекращено, на каких основаниях и как — не знаю, ибо у прокурора гарнизона дело как забрали, так он его больше и близко не видел. Генерала Сердечного уволили из Вооруженных Сил по дискредитации. Насколько мне известно, после августа 1991 года он пытался восстановиться, представляясь жертвой политических репрессий, инвалидом перестройки, но номер не прошел. Все это оставило в душе предельно мерзостный осадок, который не прошел до сих пор. Достаточно сложное чувство: здесь и презрение, здесь и брезгливость, здесь омерзение, но здесь и досада: во что может превратиться прошедший нелегкий служебный путь генерал, когда все те возвышенные чувства, которые воспитывались в нем годами, десятилетиями, под влиянием сложившихся обстоятельств и моральной атмосферы в обществе вытесняются и заменяются одной, всепоглощающей страстью — жаждой наживы. Что такое военкомат в условиях бесконтрольности, при витающей в воздухе коррупции на фоне страшных рассказов о царящих в армии произволе и беззаконии? Это золотое дно. Можно больного сделать здоровым, а здоровенного жеребца представить дистрофиком с пороком сердца, ревматизмом, мигренью и… хроническим воспалением хитрости. Можно призвать сегодня, можно через год, можно не призвать вообще. Кто их считает, этих Педро! Одних можно призывать на сборы каждый год и даже в год два раза, а другие и близко к этим сборам не подойдут. Только крутись. И вот уже человек втянулся, и ему уже плевать на честь и совесть, и он уже с легкостью необыкновенной использует служебное положение в корыстных целях, и он уже шантажист и вымогатель на государственной службе, и люди для него поделены на две категории: которые могут и которые не могут, другими словами, на голубую кровь и черную кость. И вот такие скоты, стоящие при входе в армейский Храм с жадно протянутой рукой и рыскающими глазами, наносят армии, пожалуй, самый большой, часто невосполнимый, моральный ущерб. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в стране с населением без малого 150 миллионов человек катастрофически не хватает солдат. Скотов — их не так много, но они энергичны, деятельны, изворотливы. Они брызжут инициативой, они всегда стремятся занять командные высоты. Благодаря их мутной деятельности в общественном сознании складывается грубо искаженный облик всего офицерского корпуса, большинство которого — смею это утверждать составляют умные, мужественные, любящие и знающие свое Дело, беззаветно преданные своему Отечеству и готовые за него умереть люди. Не оскудела и не оскудеет на воинов земля наша.