— Бревен, говоришь, нет? — сузил глаза воевода. — Так я тебе подкину, у меня их много! — Он показал на стоявшие у судной избы связки батогов и крикнул: — А ну убирайся отседова, пока я тебе спину не изукрасил! Ишь, холопье поганое, указывать мне будет!

В тот же вечер вышел между артельными жаркий спор.

— Мы на его хоромный двор не подряжались работать! — шумели одни. — Из тридевятой дали приехали, чтобы задницу его огораживать!

Другие смирялись:

— Какая разница, где работать, лишь бы денежки шли!

Третьи середку держали:

— Оно, конечно, не по совести, а по корысти воевода поступает, да что можно сделать?

Данилка был одним из самых решительных.

— До того обрыдло работать на воеводу! — жаловался он. — А боле всего его жирная кутафья[37] донимает. Все указует, как щепу драть, куда бревно класть. Сам-то с придурью, а она с еще пущей. Как промеж собой договариваются, ума не приложу! И ведь не поймут, что вперед нужно крепостью огородиться, а опосля уж своим забором. Нет, братва, надобно послать нам в монастырь к игумену и довести про воеводское самоуправство.

Феофил злобно поблескивал глазами и хрипел:

— У святого отца только и делов, что холопский оговор слушать! Смиритесь работой и не ропщите.

Тем бы, верно, и закончился разговор, кабы не случился к ним в этот вечер неожиданный гость.

— Исполать тебе, господи Иисусе! — с такими словами выступил из мрака к артельному костру высокий и худой старец. Он оглядел круг возбужденных лиц и прибавил с доброй улыбкой: — Хлеб да соль!

— Ем, да свой! — тотчас же огрызнулся Феофил.

— Спаси бог, — ответствовали другие и подвинулись, давая место у огня. — Издалека ли идешь?

— Путь мой далек, — охотно заговорил старик, — верст не считаю. Одне ноги стопчу, другие пристегну и дале. Приморюсь — сяду отдохнуть. Присел в вашем краю — слышу, душа человечья мается. Подошел, зрю — отрок убогий плачет, замерз, должно. Вот привел к огню отогреть. Ну иди сюда, экий ты! — обернулся старик и вытащил к костру упирающегося парня.

— Сеня Мума! — узнали артельные немого, работающего на воеводской поварне. В городе всяк знал доброго в неленивого парня, ставшего сиротою в один из татарских набегов и вдобавок к этому лишившегося языка, когда посмел браниться на насильника. — Что же ты в лесу делал?

Сеня, по обыкновению, замычал в ответ и замахал руками, потом задрал на себе рубаху и выставился на свет. Вся его спина была исполосована батогами.

— Кто ж это так тебя? — послышались возмущенные голоса.

В ответ Сеня изломал себе лицо, выкрутился руками, растопырился пальцами.

— Никак, сам воевода? Ах он злодей! Как на убогого рука-то поднялась?

И ярость снова стала заливать сердца артельных. Закричали они, руками заплескали и порешили-таки послать в Москву человека с челобитной. Тут же отрядили для этого дела Данилку и стали говорить, что в челобитную надобно вставить.

Послушал их пришедший старец и подал негромкий голос:

— Да будет вам ведомо, добрые люди, что едет нынче по всей порубежной окраине князь Андрей Васильевич, родный брат государя московского. Муж чуден вельми умом, красен с виду, до простого люда ласков, а к злодеям строг и безмилостив. При мне на Медыни воеводу тамошнего приказал в железа взять за его неисправления и нечисти. Слыхом я слыхивал, что идет он теперь в ваши края, городок Алексин поглядеть и крепость его проверить. Вот и скажите ему свои обиды, чем кого посылать за семь верст киселя хлебать. Да за своими обидами убогого не забудьте.

— Коли верны твои вести, то лучше все на месте справить, — согласились мужики. — Хучь в Москве и строго, а все ж далеко от свово острога! Ладно, обождем твоего чудотворца…

— А Сеню надо бы в артель к нам определить, — предложил Данилка. — Парень работящий, пущай к какому рукомеслу навыкнет.

— Куда нам захребетника лишнего? — тотчас запрекословил Феофил. — Харчей и тех не оправдает.

— Твой харч — похлебка с яичной скорлупы! — возмутился Данилка. — Его даже комар оправдает, коли лишний раз не скусит. А Сеня нам помогать станет. Верно? — Сеня радостно заулыбался и замычал. — Вот, говорит, что кашеварить станет. — Сеня закивал головой и снова замычал. — А еще, говорит, деревья рубить будет, за огнем следить, за водой ходить, а летом от тебя мушек отгонять, когда твое расподобие под кустом завалится.

Мужики загоготали:

— Никак, ты его мычание понимаешь? Коли берешься перетолмачивать, то пусть остается! Нам рабочие руки завсегда нужны! Слышал про наш уговор, добрый человек?

Глядь, а старца того и след простыл. Когда ушел, никто не приметил — вот чудеса! Покачали мужики головами и стали укладываться на ночь.

Утром, когда артель ушла на работу, Феофил добрался тишком до воеводы и рассказал ему про князя Андрея и мужицкий сговор.

— В острог всех немедля! — вскричал воевода.

— Не уместит сия обитель всех греховодников. Аз мыслю самых репейников покрепче сокрыть. — Феофил припал к уху воеводы и сказал ему такое, от чего тот дернулся, как от ожога, и вышел вон из комнаты, хлопнув дверью. Однако спустя немного дверь приотворилась, и к ногам Феофила звякнул мешочек.

Вечером, незадолго до темноты, подбежал к Данилке хоромный мальчонка и позвал к воеводше.

— Вот репейная баба, — сплюнул в досаде Данилка, — опять, должно быть, начнет учить, с какого конца за топор держаться!

Но до самой дойти ему не пришлось. Встретившийся у хором дворский объявил, что боярыня пожаловала мужиков за добрую работу и позволила во внечеред в мыльню сходить.

— Возьми с собой кого хошь, а тама для вас уже все готово. Только с огнем бережитесь, а то нарежетесь, и все вам нипочем! — сурово добавил он.

Пожал Данилка плечами — вот уж ни ждал ни гадал! Но отказаться от баньки да от чарки — двойной грех! И побежал за дружками.

Банька у воеводы хоть и знатная, а ставлена недавно. Еще не успела просохнуть и напитаться дымом, потому пар не достиг в ней первостатейной душевной мягкости. Это артельные учуяли сразу. Зато в предмыльне им и квасок, и бражка, и закуска соленая. Еще раз подивились мужики, однако разоблачились и начали париться. Раз поддали, другой и в третий раз на полок поползли. Лежат, хлещутся, визжат от радости, и такое у них просветление, какое только у богомольца в Христово воскресение бывает, и даже вроде бы благовест пасхальный стал до них доноситься.

— А что, мужики, никак, и взаправду звонят? — прислушался Данилка. — С чего бы это?

Он выскочил в предмыльню и прильнул к плотно закрытому ставнем единственному окошку. Но ставень не пропускал света. Ткнулся в наружную дверь — она оказалась крепко закрытой. Постучал, покричал — глухо. Между тем стало попахивать гарью. Выставили дымную затычку в потолке — в мыльню ворвались клубы дыма и звуки пожарного набата. Открытая дыра задышала живым жаром, должно быть, горела банная крыша. Мужики схватились за одежду, стали кричать, барабанить в дверь и стенки, но все было тщетно.

— Вот и наградила нас кутафья за работу, — проговорил один из них, безвольно опустившись на скамью.

— Надо же, самих себя обмывать заставила, — горько усмехнулся Данилка.

— Грешно сей час зубоскалить, — сказал третий, — помолимся лучше о спасении души своей…

А город в это время метался в панике.

— Татары! Спасайся! Горим! — кричали посадские, хватали, что попадалось под руку, и бежали в крепость— кто с огнем воевать, кто собину свою спасать, кто место тихое, заувейное искать. Прибежали и артельные. Видят: огонь к их стенке подбирается, а новая надворотная башня так и вовсе огнем занялась. Бросились тушить, благо вода рядом, во рву. Стали уже, кажется, огонь одолевать, как вдруг Архип поднял руку:

— Тише, братва, никак, голос человечий!

Прислушались — сквозь огненный гул сочился невнятный стон.

Архип окатился ледяной водой и бросился по лестнице наверх. В башне было дымно и смрадно, но огонь вовнутрь еще не проник. Дым тотчас же заполз ему в грудь, стал скрести там кошачьей лапой. Глаза застлались слезами, и пришлось пробираться на ощупь, вытянув руки. Стон шел откуда-то сверху. Архип поднялся на площадку, начал шарить понизу и вскоре нащупал лежавшее тело. Он легко поднял его, вынес из башни и передал кому-то из встречавших.