Время шло к полудню, и напряжение достигло вершины. Уже определились самые быстрые наездники, удачливые охотники, искусные сабельщики, сильные борцы. А сейчас все взоры тянулись к ханскому шатру, откуда должен был последовать знак о начале самого захватывающего зрелища — лучной стрельбы, почитавшейся в Орде больше всех прочих состязаний. Каждый стрелок имел по две помеченные стрелы, которыми нужно было поразить летящие цели. Эти цели, издававшие тихий беспокойный клекот, держали в руках стоящие рядом воины.

Муртаза, выделявшийся среди стрелков своей необычайной одеждой, держался уверенно.

— Эй, Темир, наша звонкоголосая птичка! — улыбнулся он князю, показав редкие, желтые зубы. — Тебе не жалко будет стрелять в своих собратьев?

— Мне жалко, что из-под шкуры барса торчат ослиные уши, — спокойно ответил ему Темир.

В иное время после такого ответа один из соперников мог бы остаться без головы, но сейчас оскорбления не принимались всерьез: стрелкам разрешалось задирать друг друга, ибо среди победителей не должно быть малодушных. Но Муртаза, похоже, рассердился.

— Замолкни, сын Иблиса[33], — повысил он голос. — Ты увидишь сейчас, как побивают мои стрелы вознесшихся, и не спеши занять их место!

В это мгновение из ханского шатра дали знак, и все пришло в движение. Стрелки натянули и подняли луки, а воины, держащие голубей, стали бросать птиц в небо. Белые и сизые комочки быстро расправляли крылья и начинали взмывать ввысь. Тут и настигали их первые стрелы. За упавшими птицами врассыпную бросились мальчишки — каждого, доставившего стрелку его жертву, ждала награда. Наконец стрельба закончилась, и все птицы были собраны. Темир, радостно улыбаясь, держал в руках две свои стрелы с нанизанными на них сизарями. У Муртазы была лишь одна.

— Стрелы почтенного Муртазы не до всех достают?! — вежливо и ехидно обратился к нему Темир. — Некоторые вознеслись слишком высоко для них…

В ответ Муртаза грубо выругался. Он был по-настоящему взбешен.

Весть о победе Темира быстро разнеслась по всей площади. Из всех, наблюдавших за ходом стрельбы, лишь Василий не знал об этом. Пристроившись на крыше галереи, покрывающей стены караван-сарая, он сжимал лук и не спускал глаз с сидевшего чуть поодаль Матвея. А стрелки готовились уже к новому, более сложному состязанию — предстояла стрельба по подвескам — трем золотым чашам. Стали тянуть жребий. Муртазе вышло стрелять третьим, а Темиру — вслед за ним. Стрелки сели на своих коней и выстроились в линию лицом к ханскому шатру. Их взгляды были прикованы к слегка колеблющимся на легком ветру подвескам. Первым должен был стрелять молодой бег на красивом арабском жеребце. Бег пустил коня трусцой в сторону реки, остановился шагах в тридцати от перекладины, повернулся к ней и приготовил лук. Судья, заметив кивок хана, взмахнул белым платком, и бег пустил коня вскачь. Он промчался мимо перекладины и, достигнув отмеченной шагах в двадцати от нее черты, резко обернулся, вскинул лук и выстрелил. Стрела звякнула о чашу, но веревка осталась цела. Толпа сделала огорченный выдох.

Следующий стрелок был еще менее удачлив — его стрела пролетела совсем далеко от цели. Все напряженно следили за Муртазой. Он не спеша подъехал к начальному месту и благоговейно поднял глаза к небу. Стало совсем тихо. Люди, встав на цыпочки и вытянув шеи, старались увидеть, что делает и как готовится кэшик-бег, славящийся своим удальством в этой стрельбе. Но вот Муртаза издал резкий, гортанный крик и бросил коня вперед. Казалось, что конь и всадник слились в одно целое — таким красивым и естественным было их движение. Они хорошо понимали, они помогали друг другу, и, когда Муртаза готовился выпустить стрелу, его конь будто замер на земле и не спешил отрывать копыта для очередного прыжка. Выстрел был точен — стрела перерезала подвеску, и чаша с тихом звоном упала на землю. Толпа разразилась оглушительным ревом. Муртаза радостно вскинул руки и осадил коня.

Настала очередь Темира, и он потрусил к реке. Толпа еще не успокоилась, когда Темир бросился вперед. Из всех наблюдавших за ним в это время самым внимательным был, верно, Матвей. С началом движения он предупредительно поднял руку, а когда Темир достигнул перекладины, резко опустил ее. В тот же миг с крыши галереи вылетела стрела. Пролетев открытое пространство, она вонзилась в столб с ханским бунчуком. И тотчас же с вершины, из каких-то скрытых конскими прядями глубин, вылетели со свистом две новые стрелы. Конь Темира, почти достигнувший отмеченной черты, споткнулся, всхрапнул и грохнулся вместе с всадником о землю. Никто не понял, что произошло. Несколько человек, бросившихся к месту падения, нашли хрипящего в агонии коня, в груди которого торчала стрела, и оглушенного, лежащего без памяти Темира.

Когда по приказу Ахмата стражники начали сгонять в центр площади всех, у кого были лук или стрелы, Матвей и Василий были уже далеко.

— До последнего часа не думал, что удастся твоя задумка, — признался Василий, тяжело переводя дух.

— А я не верил, что ты в эту титягу попадешь, — ответил ему Матвей.

У ворот дома их встретил Демьян. Увидев улыбающиеся лица, он не стал ничего спрашивать, только протянул им навстречу белого голубя:

— От Семки нашего привет с нижней дороги прилетел. Обещается к завтрему быть здеся. Так что нора тебе, Матвейка, сызнова к своему мухтасибу идтить…

И покатилось у них дело легко и радостно, как по ровной уклон истой дороге. Утром на пороге Демьяновой бани выросла огромная тень.

— Семен! — обрадовался Матвей. — С чем возвернувшись? Сладилось ли дело?

Тот тяжело повел красными от бессонницы глазами, молча шагнул к бадейке и жадно припал к ней.

— Чего же ты молчишь? — не выдержал Матвей.

Семен поставил бадейку, неторопливо вытер губы и махнул рукой:

— Сладилось! — Потом так же неторопливо полез на полок.

— Что значит — сладилось? Где караван?

— А то и знацит, цто разграбили караван.

— Как разграбили?

— Обнаковенно как, — пожал плечами Семен. В его памяти промелькнула картина ночной резни, которую он наблюдал из своего тайного укрытия. Татары напали на караван, когда тот готовился к мирному ночлегу. Стоянка вмиг огласилась лаем, ржанием, криками верблюдов, руганью и предсмертными воплями. В отблесках костров мелькали искаженные страхом лица. Осмелившиеся сопротивляться были тотчас же лишены жизни. Та же участь постигла утаителей своего добра. Одного обезумевшего купца, проглотившего несколько дорогих каменьев, тут же вспороли, как тюк с товаром. Другого, пытавшегося закопать несколько золотых поделок, воткнули головой в землю и пригвоздили к ней копьем. Пощадили только немедленно вставших на колени и склонивших головы. — Семен помолчал, что-то припоминая, и добавил: — Обнаковенно как: по-татарски.

— А наш-то купчина цел?

— Целый, его щас к мухтасибу доставили.

— Ну?

— Цто — ну? Двое суток не спамши…

Через час Матвей стоял перед мухтасибом.

— За свининкой пришел? Сичас пожарим мала-мала — и отдай надо. — Мухтасиб зазмеил улыбку.

— Зачем жарить?! — возмутился Матвей. — Мне купчишка живой нужен и неповредимый! Аль забыл наш уговор? Моя лечеба с ложью силу теряет, гляди, опять занедужишь.

— Не нада опять! — испугался мухтасиб. — Забери свой Вепирь.

— Письмо с тобой? — спросил Матвей, когда к нему подвели побитого человека в изодранной одежде.

— Куды там, тотчас отобрали! — ответил тот, плохо ворочая языком.

— Отдай письмо, господин! — обратился Матвей к мухтасибу. — Опять уговор ломаешь?

— Зашем ломаешь? Говорил вернуть Вепирь? Бери! Говорил вернуть Вепирь с письмом? Нет! Тада не бери!

— Так я все дело заради этого письма затеял. Выходит, ты меня за мою лечебу еще и обокрал!

— А зашем тибе письмо?

Матвей доверчиво наклонился к мухтасибу:

— Говорил мне один человек, что братья-царевичи супротив Ахмата крамолу затевают и будто в письме про это прописано. Так если я доведу письмо до царя, он мне денег даст, а может, и своим уртаком[34] сделает…