Томас поймал себя на мысли, что рад задержке отца на работе. Усталый и подавленный, он не был настроен на вечернюю беседу о последних городских новостях, а хотел только выпить горячего чая и хорошо выспаться.
Говард Гуччи, не со зла, а, разумеется, с откровенной гордостью, частенько припоминал в разговоре все то, о чем его сын хотел бы навсегда забыть. И вот теперь отец настойчиво просил Томаса отметить День Ветеранов, что значило надеть медали и гордо ходить по парку «Роузвотер», собирая поздравления от коллег из полиции да от детей. Первые будут делать это из вежливости, вторые потому, что им дадут напутствие в школе – все прекрасно знали, что подобные поздравления являлись чистой воды формальностью, особенно в Сайлент Хилле. Если бы Томас хотя бы был героем… Нет, тогда бы он тем более открещивался от подобного «праздника». Только вот до боли было жаль немолодого отца, который так отчаянно просил дать ему возможность жить с мыслью, что его сын настоящий воин, достойный чествования, и разубеждать его в этом значило бить старика в сердце.
У Томаса оставался единственный довод в пользу того, чтобы не выставлять напоказ сияющие куски железа, считающиеся наградами, послезавтра в парке «Роузвотер». Офицер хотел съездить в Брэхамс и там погостить пару дней у своего армейского друга Роберта Кэмпбелла. Несколько неловко и в то же время приятно было называть этого парня своим другом – он ведь был истинным доблестным солдатом, в отличие от Гуччи, совершившего непростительную ошибку. Разумеется, при встрече с Кэмпбеллом также придется вспомнить многое, но в этом случае в глазах собеседника хотя бы не будет сиять восторг, поддерживаемый неведением, какой всегда зажигался в глазах Говарда Гуччи.
Томаса несколько мучила совесть за то, что он уже поменялся сменами с коллегами, чтобы пораньше сорваться в Брэхамс, и теперь был вынужден ставить отца перед фактом. Так что чем позже состоится разговор, тем было лучше – полисмен выигрывал хоть немного времени для моральной подготовки. Кроме прочего, он вообще не любил долгие меланхоличные разговоры с влезанием в душу, однако мог понять отца, у которого уже давно не осталось ни одного близкого человека, кроме сына. Томас Гуччи сам нередко ощущал себя совершенно одиноким в родном городе, хотя при этом и не стремился ни с кем сходиться. Жители Сайлент Хилла были в большинстве своем либо малообразованными работягами, либо мутными фанатиками некого местного культа. Очевидно, что ни с первыми, ни со вторыми говорить было не о чем.
Бросив в прихожей мокрый плащ и сняв обувь, Гуччи направился на кухню через жилую комнату, но остановился у журнального стола. На деревянной столешнице лежала записка, написанная почерком отца, но очень небрежно, явно второпях: «Том, не жди меня к ужину. У меня пропала одна очень особая вещь, и я должен с этим разобраться. Не обижайся, пожалуйста – я не обратился к тебе только потому, что это дела темного прошлого. Мне не хотелось бы сейчас ворошить его. Благослови тебя бог!»
Томас обессиленно упал на диван. Он давно догадывался, что отцу было, что скрывать, но не лез в это, пока прошлое Говарда Гуччи не трогало их семью. Хотя внезапная смерть дяди Филлипа в возрасте тридцати лет всегда казалась офицеру полиции подозрительной. Томас проверил комод – ключей отца на месте не было. Утром Говард ушел на работу, а, значит, пропажу особой вещи обнаружил на рабочем месте. Там и нужно в первую очередь искать какие-либо зацепки, если есть желание попытаться разобраться в этом деле, а офицер Гуччи никак не мог позволить себе просто бездействовать в ожидании. И если даже Нелли, подчиненная Говарда, уже ушла со смены, стоило, как минимум, осмотреть помещение.
Томас надел кожаную куртку и вышел на улицу. Дождь стих. Город объяла темнота – по неизвестным причинам все фонари погасли, и только легкие отблески света из окон едва касались тротуара. Туман, пронизывающий до костей холодом и тревогой, снова наводнял улицы. Гуччи шел вперед с усилием, будто прорываясь сквозь мглистую завесу; его голова тяжелела, и каждый шаг будто отдавался в затылке болью. Чтобы хоть как-то справиться с этим и не потерять сознание, Томас закрыл глаза. Он прекрасно знал дорогу и мог идти вслепую. Резкий визжащий металлический скрежет заставил его дернуться и остановиться. За скрежетом последовали звуки, похожие на помехи в радиоэфире. В них смешались треск, стук по металлу и то ли стоны боли, то ли скулеж умирающего животного. Офицер огляделся, но не смог определить источник звука. Им, конечно, мог быть старый громкоговоритель на столбе, но даже при всем желании разглядеть его сквозь тьму и туман было невозможно. Гуччи не мог более напрягать зрение – кровь, пульсирующая в его висках, была готова закипеть, а голова взорваться от боли. Он поспешил свернуть за угол здания – и его охватила оторопь. Стоявшие там мусорные баки были перевернуты и измазаны потеками уже почти засохшей красно-коричневой жидкости, похожей на кровь или мясные помои. Из разбросанных и разодранных черных пакетов, испускавших тошнотворное зловоние, было выпотрошено все содержимое, но, судя по темно-бордовым пятнам на асфальте, в мусорных баках еще недавно лежало мясо. Свежее мясо, сочащееся кровью. Если только красный сок действительно вытек из пакетов, а не из тела жертвы, жестоко убитой возле мусорных баков. Томас отдавал себе отчет в том, что все предположения недостаточно продуманы и лишены веских оснований, но не строить их, лицезря не вполне нормальную картину на улице, он не мог. Полицейский сделал еще шаг вперед, но тут его бросило в холод: под его ботинком на грязной коричнево-красной газете лежал ключ от парикмахерской Говарда Гуччи! «Что это могло бы значить? Что, черт возьми, произошло?!» - вопрошал про себя Томас, упорно пытаясь гнать прочь из головы худшие версии. Он должен был взять себя в руки и продолжить поиск ответов. Офицер поднял ключ, зажал его в кулаке, после чего закрыл глаза и медленно досчитал до десяти. Когда он открыл глаза, тревожащее видение и странные звуки разом исчезли. Томас уже успел с облегчением подумать, что виной всему и вправду был лишь сильный приступ головной боли. Однако ключ все же был в руке у полисмена, а на грязной газете на асфальте красовался след его ботинка. «Разумеется, отец мог просто обронить ключ здесь, - мысленно сказал сам себе Томас, - все это еще ничего не значит». И все равно серьезные опасения упорно не желали покидать его сознание.
Томас прибавил шагу и вскоре оказался на нужной улице. Парикмахерская Говарда была закрыта. Она до сих пор носила старую вывеску: «Мужская парикмахерская братьев Гуччи» - отец считал, что так чтит память о покойном Филлипе, ведь братья начинали это дело вместе. Томас вставил ключ в замок, но тот не поддался. Только теперь полисмен понял, что у него дрожат руки. Приложив силу, Гуччи все-таки отпер дверь. Свет не включился, пришлось достать карманный фонарик. Зал пустовал, кресла стояли не на своих местах, инструменты были брошены в беспорядке, но полицейский не увидел каких-либо следов борьбы. Скорее, это походило на результат дикой спешки, хотя обстоятельному Говарду Гуччи поспешность обычно была не свойственна. Не обнаружив в зале более ничего подозрительного, Томас прошел в подсобку.
В полной тишине любые звуки казались громкими, и порой они заставляли невольно вздрогнуть, когда в темноте приходилось одной рукой шарить по многочисленным полкам, держа в другой руке фонарик. Беспорядок как никогда прежде нервировал офицера Гуччи, и без того пребывавшего на взводе. Полисмен даже не мог знать, что именно ищет, но продолжал искать, словно одержимый. И находка не заставила себя долго ждать – на полке среди брошенных бритв и ножниц, сложенных кругом, лежала крошечная мертвая птица. «Кенар? – предположил Томас. – Если это вообще имеет значение. Вроде я ничего не упустил, и в этой парикмахерской никогда не держали певчих птиц... Послание? Намек? Угроза? Что, черт его дери, случилось? – снова понеслись беспокойные, уже не беспочвенно тревожные мысли в его голове. - Что ты натворил, папа, с кем связывался в своем темном прошлом?!».