17. В то время епископы — Сардский Андроник и Фессалоникский Мануил явно воспротивились определению собора (воспротивился также и Калофор Смирнский, но представлял другие причины противления, которые равномерно почитал достаточными) и, по-видимому, ревновали за обиженного патриарха, внутренне же за то, за что ревновал и оставил престол сам патриарх. Между тем Никифор, бывший Ефесский, избранный конечно собором, однако ж, больше по желанию царя, прибыл в Никею со множеством собранного в Ефесе золота. Там прежде всего старался он различными средствами привести разделившихся архиереев к единодушию и миру; потом начал сильно действовать угрозами: но этим ничего не достиг, а только больше раздражил их ревность и свои угрозы подверг посмеянию. Не достигши же предположенной цели никакими средствами, он задумал передать церкви враждебных епископов иным предстоятелям, что впоследствии и исполнил, а других между тем испытывал. Отсюда произошло сильное возмущение и всеобщий соблазн. Кроме возведенных вновь предстоятелей церкви, прочие не хотели иметь с ним общения, и уже, наконец, одни волею, другие неволею, исключая немногих, склонились на его сторону и, подчинившись чувству страха, наружно высказали то, чего не имели в сердце. Миряне же нового пастыря решительно отвергали и требовали прежнего. Когда происходило в Церкви такое волнение, Никифор, узнав, что державный решается, чтобы ни случилось, на величайшее сражение для взятия крепости Галаты (ибо на этом основывалась его надежда овладеть и Константинополем), не долго оставался в Никее, но тотчас двинулся и, у ворот отрясши прах со своих сандалий, как бы во свидетельство, выехал из города и, переправившись чрез Еленопольский пролив моря, прибыл к царю, чтобы с одной стороны утешиться его благоволением, а с другой оживить свою надежду при виде уготовляемой битвы, что город скоро будет взят, и он вступит в церковь столицы, оставив Никею и все тамошнее. Но между тем как он был еще в дороге, а державный находился в Силиврии, приехал туда и Сардский епископ Андроник; ибо из двух отрешенных — его и Мануила Фессалоникского, первый сам себя осудил на ссылку и выехал за границу.

18. Епископ Сардский в этом случае придумал хитрый оборот: чтобы не спорить с царем, отвергая патриарха, он вознамерился подойти к державному с другой стороны. Когда филадельфийский епископ Иоанникий, по приглашению царя совершал литургию в обители Спасителя, где присутствовали и царь, и епископ Сардский, — последний подошел к царю и дал знать ему о себе, что он намерен из рук епископа Филадельфийского принять одежду монаха. Тогда царь, не подозревая тайной мысли говорившего это (а он нарочно заговорил с царем, желая высказать, что принимает схиму поневоле, что произволения к тому у него нет), спросил его, отчего это вздумалось ему переменить одежду и с какою целью избирает он уединенную и бездейственную жизнь. Впрочем, никто не мешает, если так угодно, прибавил он. Когда же Андроник стал приводить на это причины и указал на слух о произведенном соблазне, царь, прервав его, так как литургия уже кончилась, подошел к литургисавшему и, перекрестившись, взял во освящение себя святого антидора, а потом, оставив их, вышел из храма и предоставил им делать, что хотят. Таким образом, Андроник подходит, принимает схиму и, вместо Андроника, получает имя Афанасия.

19. Удивительно совершился тогда суд Божий; ибо не случайно же в то время постигла смерть столь многих церковных правителей. В продолжение девятнадцати месяцев скончались такие почтенные и достославные мужи! Кончину их даже видели во сне еще прежде, чем они умерли. Это был Иоанн Векк, который впоследствии, из хартофилакса сделавшись патриархом, перенес много скорбей, о чем в свое время будет сказано. Видевший сон рассказывал следующее. Ему снилось, будто правители верхом на конях ехали по какому-то ровному полю. Совершив уже много пути, остановились они при устье величайшей и страшной, протекавшей пред ними реки, и начали в том порядке, в каком умирали, переправляться чрез нее, — сперва этот, потом тот, и так все; ибо не по два и не по три переправлялись они, а поодиночке. Стоявший и смотревший, видя это, был поражен и озабочен мыслью, как бы и ему переправиться; но вдруг откуда-то слышит голос: «Что ты заботишься? Теперь еще не будешь переправляться чрез реку. Придет пора, когда поневоле переправишься; а теперь ступай и дорожи временем, — употребляй его на дело». Так впоследствии говорил тот, кто видел сон, — и слыша его рассказ, мы удивлялись. А этот человек, всегда любивший говорить правду, в подтверждение своих слов еще побожился и тут же чудился действенности и непреложности Промысла.

20. Итак, державный, собрав множество разных войск, направил их на Галату, а сам, поставив свою палатку довольно далеко, сидел на возвышенном месте и смотрел, что делается, стараясь вместе с тем быть и в виду противников, чтобы наводить на них страх. Между тем собиравшиеся сражаться тянулись отовсюду, будто потоки, и чтобы быть вне стрел, тоже останавливались в палатках и готовились к битве. Отдельные отряды тотчас произвели нападение, даже поставили стенобитные машины и сделали попытку на стены. Войска было больше, чем сколько требовалось для нападения на такую крепость; ибо кроме многих других, сильных в битве, сюда, по приказанию царя, пришли и стрелки из Никейского округа, стрелявшие столь метко, что никому нельзя было и выглянуть из-за стены, — тотчас попадали в лицо, лишь только кто покажется. Итальянцы же, сменяясь каждый день, переправлялись на рыбачьих лодках к крепости и вторгаясь в нее чрез ворота морской гавани, из больших деревьев устрояли с внутренней стороны переходы вдоль стен и таким образом сильно защищали их, так что многие из осаждавших крепость, попадались под скрытые выстрелы и падали. Стоя на подмостках твердою ногою, те свежие люди, только что сменившие прежних, легко натягивали привычные им стрелометательные орудия и, скрываясь за зубцами, стреляли чрез отверстия. Зато внешние брали над ними верх посредством камнеметательных и стенобитных машин: для этого наносили они из садов кустарнику, которого ветви связывая в щиты, закрывались ими от стрел, и держа их над головами, сами между тем по галереям подходили к стене, несмотря на то, что осажденные, пользуясь стенными отверстиями, угрожали им, сколько могли. Наши были крепки многочисленностью, силою, опытностью и вместе тем, что сам царь смотрел, как сражались; а итальянцев укрепляла ревность и смышленость, с которою они стремились из своих домов, а особенно то, что на дневные опасности выходили они преемственно. Вылазки были для них не безопасны, потому что осаждавшие далеко превышали их численностью; зато заглушая страх отвагою, они ежедневно бодрствовали на страже. Забота мучила ту и другую сторону: войскам державного хотелось взять крепость, потому что вместе с тем они овладели бы и городом; а итальянцам необходимо было противиться, потому что вместе с крепостью они должны были лишиться и города. Но в войсках царя долговременная борьба, наконец, явно возбуждала стыд, — как это они, при всей многочисленности и после столь многих битв, не могут взять крепости маловажной и охраняемой небольшим гарнизоном: напротив итальянцам именно то, что они столь малочисленные, что не смели сделать и вылазки, не поддавались такому множеству неприятелей, внушало гордость, а особенно когда представляли они, что тут был сам царь и, что с целью победить их, он собрал все свое войско. Потом итальянцы, посредством величайших машин, стали бросать со стен каждый день такое множество камней, что, наконец, насмешливо выказывали к римлянам сострадание, говоря, что они не хотят уже бросать, но кто подойдет на расстояние полета стрелы, того будут отсылать далее, — пускай-де поживет для жены. В то же время распространился слух, что от апостольского престола идут другие, многочисленные и сильные войска. Поэтому царь, как бы утомленный неудачным трудом, боясь, чтобы после потери стольких воинов, не наделать еще смеха, признал за лучшее прекратить войну, впрочем, не входя в условия с осажденными, чтобы оставить себе благовидный повод снова начать ее и при лучших надеждах.