- Ему не привыкать, - рассмеялась Лиса. И те, кто знали ее давно, услышали бы в смехе раздражение. Аккомпаниаторы были постоянной ее заботой. Этот сердил одним своим присутствием и сильнее всего прочего.

Спустя полчаса в концертном платье и с незамысловатой прической на голове она стояла на сцене, наскоро сколоченной из грубых досок недалеко от бараков. Пленным тоже разрешили послушать. Но ее это не волновало. Куда важнее было спеть для офицеров.

Она отыскала среди зрителей Генерала, улыбнулась только ему одному и, что-то шепнув своему музыканту, начала концерт. Мажорные песенки, редкие шутки, несколько танцев. Программа ее выступлений почти не менялась, было довольно того, что менялись шталаги.

Генерал, расположившийся у самой сцены, весь концерт наблюдал с ленивой улыбкой, какую он вполне мог себе позволить – восторженность здесь неуместна. Он был слишком серьезен, чтобы восхищаться певицей так, как другие. Аплодировал, когда полагалось. Казался сдержанным. Но вместе с тем холодноватые серые глаза его иногда вспыхивали – он словно бы прямо там, на сцене, раздевал красивую французскую певицу. Она походила на дорогую шлюху, без налета порочности, затасканности или вульгарности, но невероятно легкая, изысканная. Серебристое платье ладно облегало точеную фигурку, отблескивало на солнце. Генерал очень хорошо понимал разницу между шлюхой и этой женщиной. Эту женщину он хотел. И одновременно сам был – ее.

Песни, преимущественно французские, веселили. Когда запела что-то на немецком, даже Генерал не выдержал – расхохотался, как мальчишка. Задорный голосок певицы выводил с французским акцентом:

Wenn die Soldaten

durch die Stadt marschieren ,

Öffnen die Mädchen

die Fenster und die Türen. [1]

Сюрприз определенно удался. Едва ли только этот сюрприз оценили те, кто слушали концерт за колючей проволокой, со стороны бараков военнопленных.

Любой концерт певицы заканчивался знаменитой песенкой из знаменитой оперетки. Сегодняшний не стал исключением. Не считая того, что аккомпанировала она себе сама. Сил терпеть эту бестолочь, претендующую именоваться музыкантом, у нее больше не было.

Завершив номер громким длинным глиссандо, Лиса поднялась из-за рояля, несколько раз поклонилась и подошла к ступенькам, ведущим со сцены.

В ту же минуту ее окружили солдаты – сойти не дали. Подхватили под руки и снесли на землю. Шум стоял страшный. Протягивали открытки, календарики, блокноты – просили автографа. Генерал с суровым лицом бросился спасать певицу.

Даже командовать не пришлось. Едва он оказался возле нее и проговорил: «Это было великолепно» - шум смолк.

- Вы – мой спаситель, - шепнула она, глядя ему прямо в глаза.

От Лисы не укрылся его взгляд, преследующий ее весь концерт. Всегда находился такой взгляд. И она всегда следовала за этим взглядом. Ненароком коснувшись ладони Генерала, проговорила уже в полный голос:

- Благодарю вас! Рада, что смогла доставить вам удовольствие.

- Ради такого голоса и таких глаз любой на моем месте сделал бы все, что угодно. А вы подарили нам праздник. У солдат не так много поводов праздновать.

- Может быть, я могу еще что-то сделать для ваших храбрецов?

- У нас есть фотограф… - с улыбкой ответил Генерал. – Коллективное фото – это будет нетрудно.

Солдаты вокруг одобрительно зашумели. Судя по голосам, кто-то уже командовал вызывать фотографа.

- Совсем не трудно, - согласно кивнула Лиса и снова обратилась только к Генералу: - Можно не только коллективное, верно?

- Вам все можно, - засмеялся Генерал.

- Правда? – кокетливо хохотнула она и, придвинувшись ближе, сказала: - А не могла бы я сфотографироваться и с пленными? Кажется, кто-то слушал… - и она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.

- Могли бы. И поверьте, они слушали. Ваши соотечественники помнят вас.

Фотограф прибежал через десять минут. К тому времени на сцене и вокруг нее расположились солдаты, желавшие получить на память фото с французской певицей. Надо сказать, желающих было подавляющее большинство. Лису под колени подхватили двое офицеров. Генерал стоял за ее спиной и широко улыбался – ее прическа и шея пахли хорошими духами. Он уже давно не слышал, чтобы от женщины так хорошо пахло. Он не любил сладких запахов. Этот был чуть горьковатый, терпкий. Ей он подходил.

Потом Генерал распорядился привести несколько десятков пленных из тех, что стояли за ограждением и наблюдали за зрелищем.

Она окинула взглядом небольшую группу уставших, невеселых людей. В потрепанной военной форме, стоптанных ботинках. Некоторые из них были в пилотках, фуражках. Все они казались одинаковыми, даже лица их казались одинаковыми. Пока не заметила глаз до боли знакомых, которые даже не мечтала когда-нибудь увидеть вновь. Взгляд этих глаз опалил ее тихой невысказанной яростью. Но ярость – это хорошо. Ярость – не равнодушие. Ярость – жизнь, а не смерть.

Лиса поправила платье, распрямила и без того ровную спину и, вынув из прически шпильку, тряхнула головой, рассыпав волосы по плечам и спине.

Приблизившись к пленным и улыбнувшись, спросила Генерала:

- Как мне лучше встать?

- Вы не меня, вы фотографа спрашивайте, - рассмеялся Генерал.

Фотограф снова засуетился. Лиса оказалась сидящей на сцене, свесив ноги в изящных туфельках вниз. И уже вокруг нее расставляли пленных. Это было еще хуже, чем веселая кутерьма за несколько минут до этого, с галдевшими солдатами. Нет, соотечественники встретили ее тепло, даже охотно становились вокруг, как велел фотограф. Даже, как давеча немцы, просили автографы. Им в этот день было можно. Они в этот день словно услышали голос дома. Но то-то и было страшно. В бутафории видеть дом. Обман, лицедейство все-таки проще, чем правда. Они делали вид, что не заметили, как браво распевала она чужое, чудовищное в этот самый момент «Ei bloß wegen dem Schingderassa, Bumderassa, Schingdara!»[2].

На земле с обеих сторон от нее поставили самых высоких. Остальных вокруг.

Пианист всегда был самым высоким. Выше она никого не знала.

Лиса улыбалась, глядя в объектив камеры. И почти не дышала, вдруг разучившись.

Она уже давно перестала вспоминать, когда полюбила его. Просто всю свою жизнь она дышала, пела и любила Пианиста. Что бы ни происходило в ее жизни, кто бы ни проходил сквозь нее, эти три вещи оставались неизменны.

Иногда она мечтала о том, чтобы и он любил ее. Чтобы остановил, удержал. Или хотя бы позволил быть с ним. Но он всегда отпускал ее. А она уходила, ни на чем не настаивая. И однажды перестала мечтать. Продолжая дышать, петь и любить Пианиста.