— Тиша, да ведь реку не перетаскаешь наверх. Легче лошадей вниз спустить.

«А ведь и вправду легче», — согласился Тишка.

— Ну так я повёл, — возвестил он и побежал к Славкиной лошади, к Ульке.

Она, припутанная недоуздком к оглобле, скосила на него выпуклый, как увеличительное стекло, фиолетовый глаз. Тишка увидел в нём своё уменьшенное в десятки раз отражение, подёрнутый зелёной дымкой горизонт и дерево, под которым горел костёр. Тишке показалось, что Улька плачет. Ну конечно, плачет: побудь в такой неудобной позе хотя бы десять минут, и у тебя от обиды глаза заслезятся. Тишка высвободил голову лошади. Улька облегчённо фыркнула, переступила копытами, тряхнула гривой.

— А ты чего это мою-то берёшь? — закричал от костра Славик. — Мы с тобой работой меняемся после обеда.

Он проворно вскочил на ноги и в пять прыжков оказался около лошади:

— Нет уж, дорогой, извини подвинься. — Славик бесцеремонно оттеснил Тишку плечом. — Иди пока прыгай в яме.

«Ну, Славочка! — Тишка задохнулся обидой. — Лежал бы да масло кипятил из гладкого брюха…»

Славка как ни в чём не бывало повернулся к Тишке спиной и уже гладил лошадь по бархатисто-мягкой губе.

Тишка взъерошился и плечом же, с разбегу, оттолкнул брата от Ульки: «А что, в самом-то деле? Договорились, что будем меняться после обеда… Обед же прошёл».

Славик принял боксёрскую стойку.

— Сам отойдёшь или с приварком хочешь? — строго спросил он.

— Тиша, Тиша, — курицей заквохтала у костра Павла Ивановна. — Не связывайся с ним. Пускай он едет. У нас ещё одна лошадь есть. Бери Карюху.

А ведь и правда, Карюха свободная. Серёжка Дресвянин работал на ней до обеда, а в обед гороховый кисель даже не дохлебал, побежал домой: оказывается, ему наказано было достать из печи, пока не пригорели, чугуны с картошкой для поросёнка, чтобы намять полную лохань. А он, увлечённый работой, о наказе родителей забыл и думать. Теперь вот пока он упрячет следы оплошности — снимет верхний, обуглившийся слой картофелин, а может, и полчугуна выкипело, несколько слоёв на выброс, — пока нарежет, вместо варёной, сырой картошки, пока снесёт это всё поросёнку, и у лошадей обед кончится.

— Тиша, Карюха-то мягче, — уговаривала Тишку Павла Ивановна. — Улька-то, посмотри, одни рёбра, а на Карюхе не обмозолишься, она гладенькая…

«Ивановна! Да это ли главное? — опять уже ликовал Тишка, — Было бы на ком ездить!»

Он подскочил к Карюхе, отпутал её от оглобли и замер, как собака в стойке, а дальше-то что? В какую сторону ехать?

— Ну так чего, Тиша, мнёшься? — подсказывала ему от костра Павла Ивановна. — Выпрягай.

Здравствуйте, выпрягай… Тишка напоит её и невыпряженную.

— Или два часа её будем в сбруе водить? — била в одну точку Павла Ивановна.

Вот тебе раз! Оказывается, лошадям предстоит двухчасовой обед.

— Выпрягай, выпрягай!

Тишка уже смотрел на лошадь, как на недоступный броневик. Легко сказать «выпрягай», а с какого боку начать? У машины, там ясно: выключил зажигание — она заглохла. А как выпутать из упряжи лошадь? Надо бы снять дугу, но она зажата в оглоблях настолько туго, что на неё всем весом навалишься — она не дрогнет. Значит, для начала следует ослабить гужи, в которые дуга вставлена. Тишка поскыркал ногтями по пропитанной конским потом коже гужей, пытаясь вытолкнуть из них основание дуги. Но где там вытолкнешь — и мужику не осилить.

— Тиша, ты рассупонь сначала, — подсказала Павла Ивановна.

Тишка недоумевающе пожал плечами, и Павла Ивановна, посмеиваясь, поплыла к нему от костра, вытягивая вперёд руки, будто нащупывая ими дорогу.

— Тиша, да вот же, — сказала она и сунулась худыми, сморщенными пальцами к хомуту. — Вот она, супонь.

Не прилагая никаких усилий, Павла Ивановна раздёрнула петлю из верёвочки, стягивающей под шеей лошади деревянные створки хомута. Они освобождение раздались вширь, гужи сразу ослабли, дуга чуть ли не сама вывалилась из них. Павла Ивановна легко развязала чересседельник, поддерживающий оглобли на заданном уровне. Они упали на землю. Теперь лошадь уже была сама по себе, без волокуш. Оставалось снять с неё хомут и седёлко. Ну. чтобы снять седёлко, не надо быть мудрецом. Расстегнул ремень, опоясывающий живот Карюхи, и седёлко на крупе лошади, как не приколотая к женскому платью брошка, при ходьбе само сползёт вниз. А хомут Павла Ивановна перевернула на шее лошади деревянными мослами вверх — причём Карюха помогала ей, клонила голову долу, — и он свободно съехал на землю.

— Ну вот, Тишенька, и выпрягли, — подытожила свою работу Павла Ивановна, расправила у лошади гриву и неожиданно всплеснула руками: — Ну, а седёлко-то пошто не снял?

— Само съедет…

— Да где съедет-то? В чистом поле? Так, смотри, потеряешь его — нового не дадут…

Тишка обескураженно кинулся снимать седёлко, но оно было высоко, и его можно было лишь стянуть за ремень.

Павла Ивановна ласково засмеялась:

— Ростом не вышел, работничек. — Она подлетела к Тишке, сняла седёлко с крупа лошади и оглянулась.

Ребята уже копошились вокруг остальных волокуш. Кто развязывал чересседельник, кто рассупонивал хомут, кто выкачивал дугу из гужей. Им-то было проще: они на конюшне вместе с Зиновием Васильевичем натренировались, когда запрягали лошадей в волокуши, они уже знали предназначение каждого предмета упряжи и умели обходиться с ними.

Ивановна! Готово! — доложился Славка и вытянулся в струночку, будто солдат.

— Ну вот, видите, — похвалила его Павла Ивановна, — на лету схватываете. Прямо-таки заправские конники…

Славик, ликуя, едва ли не привставал на цыпочки. А чего бы ему и хвастаться? Вон Митька Микулин поперёд его выпрягся и уже на лошадь верхом взобрался, а не пыжится, не надувается пузырём. И Володька Воронин Славика обошёл, и он не орёт: «Готово!»

Тишка подвёл лошадь к пеньку — с земли-то ему не запрыгнуть, — взгромоздился на костлявую (хоть Павла Ивановна и уверяла, мя-а-гонькую-у) хребтину Карюхи и почувствовал себя как на колу. На запряжённой в волокушу лошади сидеть, конечно же, проще. Тишка видел, как ездили: ноги упрут в оглоблю, руками схватятся за седёлко — не собьёшь. А тут под ногами пустота, в руках недоуздок, который болтается, совершенно не нужный тебе.

— Ногами лошадь-то обжимай, — посоветовала Павла Ивановна.

Ноги у Тишки дрожали, он что было мочи давил ими бока лошади и по рукам видел, что посинел от натуги.

— Да ты свободней держись, не упадёшь, — успокаивала его Павла Ивановна, беря лошадь под уздцы и ведя её с горки к реке.

Тишка выпустил недоуздок, вцепился руками в гриву. Каждый шаг лошади стоил ему не только нервных мук, но и боли в паху, потому что не хватало силёнок удержаться неподвижным, и он съезжал по спине лошади вперёд, к холке.

— Под горку, Тиша, трудно съезжать, — утешала его Павла Ивановна. — Вот на горку — легко.

И всё же, как ни трудно было ему, Тишка оглянулся. Ребята ехали следом за ним. Митька сидел на лошади гоголем и улыбался. А Славка корчился и, держа недоуздок в одной руке, другую, вместо подушки, подсовывал под себя. «И у него трёт», — догадался Тишка. Это его взбодрило — не он один такой неумеха, — Тишка выпрямился, перестал клониться к гриве лошади и неожиданно почувствовал, что так сидеть удобнее. Он даже отыскал левой рукой недоуздок, намотал его на ладонь, прогнул спину назад, и ноги сами заклешнили упругие бока лошади.

— Отпускай, Ивановна, я еду, — возвестил он.

Павла Ивановна отскочила в сторону, и Карюха, выровняв шаг, пошла тропкой, пробитой под взгорком, к водопою. Павла Ивановна не отставала от них. Тишка слышал сзади её взволнованное дыхание.

— Вот видишь, Тиша, — приговаривала она, — всему научиться можно.

Тишка уже смотрел не под ноги, а вперёд. Ему уже не терпелось даже поторопить лошадь, но было жалко Павлу Ивановну, неотставой семенившую сзади: ей-то за лошадью не угнаться.

Мимо прогарцевал, обойдя их, Митька Микулин. Тишка, не в силах сдержать прыти, распиравшей его, подбодрил недоуздком лошадь. Карюха, настороженно прянув ушами, пошла впритрус, но тут же сбавила темп, почувствовав, видно, что Тишка мешком подпрыгивает на её крупе.