Когда они вышли из машины и остались одни, их ошеломила тишина. Они остановились, не решаясь идти дальше. Он обнял ее за плечи, и они долго стояли так, прислушиваясь, пока не почувствовали, что эта тишина уже вошла в них и подчинила себе. Она мягко качала их на своих волнах и несла куда-то, и не было берега, не было ничего, кроме этой тишины.

Они пошли вверх по дорожке, которая вела в ущелье, и услышали далекий рассыпающийся звон. Стало темнее — скальные, выступы, нависшие над ними, закрыли небо. Потом они опять увидели облака, деревья на склоне и падающую, струящуюся по камням воду.

Они сели на камень у самой воды. И снова тишина подняла и понесла их. Неужели это кончится? — подумала она.

— Хорошо, что и берега нет, — сказал он.

Она положила, голову ему на плечо, и он обнял ее, и пальцы сплелись, и она почувствовала себя маленькой, как всегда, когда он обнимал ее, и волны несли и качали их, и не было берега…

Облака закрыли солнце, потянуло холодом. Она подняла голову и вздохнула.

— Ты что? — спросил он.

Не думать, приказала она себе. Ну да, опять не думать; чтобы не испортить эту минуту, и еще одну, но ведь настанет и последняя. А она уже настала — вдруг с беспощадной ясностью пронзило ее, — потому что больше уже не повторится это. Им оставалось одно — он должен решить. Все оборвать, все сжечь, и уйти, и не оглянуться. У нее сжалось сердце от одной мысли, что он может быть с ней всегда. И она будет ждать его вечерами, и открывать ему дверь, и что-то поручать сделать для дома, их дома… И то, что открылось им, не кончится, и будет еще другое…

Горы, обступившие их, гряда за грядой, уходили вверх и где-то очень далеко, над облаками, подернутые дымкой, синели и самые высокие вершины.

Тишина шла оттуда, от этих гор, недоступных, немыслимо далеких.

А вблизи, за черным провалом, цепляясь за каменистый склон, стояли деревья. Ей отчетливо виделись узловатые, в наростах корни, бронзовые стволы, ветви с темно-зеленой хвоей.

Отдаляясь, горы словно очищались от всего случайного.

«И мы сейчас так, — подумала она, — есть только мы. Вдвоем. А там…» Она закрыла глаза и снова услышала легкий звон разбивающейся о камень воды. А потом опять — тишину, и опять ощутила себя маленькой, и еще тесней прижалась к нему. Она не хотела отпускать эти минуты. Его пальцы коснулись ее волос, щеки, губ, и она подняла глаза. Никогда еще не видала она его лицо таким напряженным. Он почувствовал, что она смотрит на него и повернулся к ней.

— Пойдем. Пора…

…В Москве он позвонил ей в тот же день, когда приехал. Они условились встретиться, но уже не было у нее того радостного возбуждения, когда она шла к нему, потому что опять они расстанутся, и опять она будет ждать, когда он позвонит, и когда позвонит еще, и не сможет ни о чем думать и будет ждать. Она чувствовала, что устала, у нее не было больше сил, то, что она пережила там, в горах, словно обескровило ее. Иногда со страхом она ощущала, как в душе поднимается незнакомое чувство к нему, и только встречи с ним возвращали ее к прежнему, и ей снова верилось, хотелось верить.

Однажды он позвонил ей, когда у нее были гости — теперь он уже не знал, с кем она встречается, — и он почувствовал, что сейчас ей не до него.

— Повидаемся завтра?

— Посмотрим, — она помедлила, — позвони…

Голос был чужим, холодным, и он взорвался.

— Знаешь что, — сказала она, — может, там отдохнуть друг от друга?

Он помедлил.

— Хорошо. Позвони сама. Когда захочешь.

Как просто он это сказал, как легко. Она ощутила холодную пустоту. Машинально положила трубку, долго стояла так. И вдруг спросила себя:

— Как же теперь?

Шли дни, он не видел ее, и были минуты, когда он не думал о ней, но смутно ощущал, как растет в нем чувство ожидания, как будто она была очень далеко, но должна вернуться, приехать, и надо только дождаться. Он дождется — разве время может разлучить их? Было и другое: он знал, когда они встретятся, опять встанет между ними то же, и нужно будет решать, все равно решать, и никуда от этого не уйти, и он не торопил время, как будто набирался сил для этого решения, и еще, может быть, просто душа требовала отдыха.

Но наступил день, который он хорошо помнил, — день ее рождения. Он пошел давать телеграмму и долго не мог найти слов. Он часто мысленно разговаривал с ней, а теперь не находил слов, как будто потерял ее волну, и не знал, что сказать, чтобы она услышала его. Ему стало страшно — неужели и вправду время что-то изменило?

Она позвонила на следующий день. Все оборвалось у него, когда он услышал ее голос.

— Здравствуй, это — я. Ты думал, я исчезла совсем, навсегда?

— Нет, не думал.

Она поблагодарила за телеграмму и спросила:

— А как твои дела? — Спросила неуверенно. Так неуверенно, словно сомневалась, имеет ли на это право. А ведь она всегда была в курсе всех его дел.

Он подробно, как выученный урок, рассказал ей все и потом с непонятной ему самому тревогой спросил:

— А ты? Как ты? У тебя что-нибудь изменилось?

— Ничего.

— Так уж и ничего? — повторил он и вспомнил, как писал телеграмму и как долго не мог найти слов.

— Ничего… — повторила она и запнулась.

И он вдруг понял: все-таки что-то случилось.

— Нам надо повидаться, — он не узнавал своего голоса, — прямо сейчас. Ты можешь?

Она помедлила, ему показалось, сейчас скажет: нет, не могу.

Но она ответила:

— Хорошо. Жди меня где всегда.

Он увидел ее издалека — тоненькую, в брюках и свитере, по моде, и снова почувствовал эту непонятную тревогу: что-то было не так, не так она стояла, не так ждала его.

— Ну, здравствуй, — сказала она, когда он подошел, и улыбнулась.

А он не верил, что видит ее, у него пересохло во рту, он только кивнул головой. Она засмеялась и взяла его под руку.

— Куда мы пойдем?

— Куда хочешь.

— Ох, опять решать мне. Надоело, устала.

— По тебе этого не заметно. Вид свежий, как будто вчера спустилась с гор. Юная альпинистка. Юная и прекрасная, — он снова не находил слов.

— Сплю хорошо. Ложусь в десять. Все хорошо.

И вдруг он прямо спросил:

— Что произошло?

— Ничего, — ответила она, но отвела глаза.

Он уже все понял, она не могла солгать ему — он это знал. У него все похолодело внутри, но он не мог, не хотел верить, пусть обманет его это проклятое знание, пусть, ведь так часто он ошибался, может же ошибиться и сейчас!

— Ты должна сказать правду, должна. Лучше правда — любая, чем это… — Он не помнил, что говорил еще.

И тогда она сказала:

— Да.

— Кто он?

Дом, у которого они стояли, покачнулся, потом он почувствовал на лице холод — дождь, догадался он. Ну да, ведь накрапывал дождь, а капли на лице, потому что он запрокинул голову. Но прошло мгновенье — он услышал ее ответ:

— Командировочный. Издалека. Приехал — уехал. И концы в воду. Он помог мне… — она не договорила.

— Помог?

— Да, — сказала она зло и вдруг сникла: — Я не могла, не могла быть одна…

— Откуда он взялся, этот твой спаситель. Откуда?! — наверно, он выкрикнул это слово, кто-то из прохожих оглянулся.

— Разве это важно… Пришел с друзьями в дом, — она почувствовала, что должна сказать все — сейчас. Сразу.

Действительно, разве это важно, подумал он, а что же важно? «Черт с ним, с этим командировочным. Что-то еще… Да, да, что-то еще я хотел спросить… Заезжий гастролер, — опять вернулась эта проклятая мысль, — которому все равно. Приехал — уехал. — В этом было что-то постыдное, унизительное. Снова он почувствовал холод на лице. — Спокойно, — сказал он себе, — спокойно. Так и бывает. Именно так. Но что же я хотел еще спросить?»

Мысли его путались.

Она почувствовала его состояние и осторожно погладила по руке:

— Пойдем…

Сыпался мелкий дождь, улица была, как в тумане. У метро они снова остановились. Как они оказались у этой станции, ее станции?