— Со мной все будет в порядке.

— Я бы не советовала тебе это делать.

— Не волнуйся.

— Синьора, — крикнула она, ища поддержки матери.

Мать согласилась, что это была плохая идея.

— Тогда я пойду поплаваю.

Что угодно, лишь бы не считать часы до сегодняшней ночи.

По пути к пляжу я столкнулся с группой друзей. Они играли в волейбол на песке. Хотел ли я сыграть с ними? Нет, спасибо, я плохо себя чувствовал. Я оставил их позади, пройдя дальше к большому камню. Некоторое время смотрел на него и море. Покрытое яркой пестрой рябью солнечного света прямо предо мной, оно напоминало работы Моне. Я ступил в теплую воду. Я хотел быть рядом с кем-то. Но для меня не было проблемой быть одному.

Вскоре появилась Вимини, которую, очевидно, привел сюда кто-то из старших. Она услышала о моем недомогании:

— Мы оба больны…

— Ты знаешь, где Оливер?

— Я не знаю. Я думала, он отправился рыбачить с Анчизе.

— С Анчизе? Он сумасшедший! Он чуть не погиб в прошлый раз!

Она смотрела прочь, пряча лицо от садящегося солнца, и молчала.

— Он тебе нравится, не так ли?

— Да, — коротко ответил я.

— Ты нравишься ему тоже… больше, чем он тебе, я думаю.

Было ли это ее впечатлением?

Нет, это было впечатление Оливера.

Когда он рассказал ей?

Недавно.

Это соответствовало периоду почти полного отсутствия нашего общения. Даже мать тогда отвела меня в сторону и попросила быть повежливее с cauboi: «Все эти хождения из комнаты и в комнату даже без пренебрежительного “привет” — это плохо».

— Думаю, он прав, — сказала Вимини.

Я пожал плечами. Никогда прежде я не ощущал себя настолько противоречиво. Это была агония, что-то похожее на гнев поднималось внутри меня. Я пытался успокоить сознание и подумать о закате перед нами, так люди обманывают полиграф, представляя безмятежные и спокойные сцены, скрывая волнение, но параллельно с этим заставлял себя думать о других вещах, потому что не хотел оставить на эту ночь хоть какое-то сомнение. Он мог отказать, мог даже съехать из нашего дома и, если бы его прижали, сказать, почему. Это было самое худшее в моем воображении.

Ужасная мысль захватила меня. Что, если прямо сейчас где-то в толпе знакомых или среди тех людей, кто приглашает его на ужин, он рассказывал или намекал о случившемся между нами сегодня в городе? На его месте смог бы я сохранить этот секрет? Нет.

И тем не менее, он раскрыл мне кое-что важное: то, что я так сильно желал, можно отдать и получить совершенно естественно, и остается только задаваться вопросом, почему необходимо испытывать такой жгучий стыд и муки? Ведь это не сложнее, чем жест, чем общение, покупка пачки сигарет или передача косячка, быть остановленным девчонкой за piazzetta поздним вечером или, сделав ставку, подняться вверх на несколько минут к переводчице.

Вернувшись после плаванья, я опять не нашел никакого намека на его присутствие. Нет, он до сих пор где-то пропадал. Его велосипед оставался на том же месте еще с полудня. А Анчизе вернулся час назад. Я поднялся в свою комнату и вышел на балкон. Но французское окно было заперто. За стеклом были видны только его шорты. Он был в них за обедом.

Я прокрутил в голове сегодняшний день. На нем были купальные плавки, когда он зашел в мою комнату и пообещал быть поблизости. Я выглянул с балкона, надеясь увидеть лодку, если он вновь решил ее взять. Но она по-прежнему была пришвартована у нашего причала.

Когда я спустился вниз, отец пил коктейли с репортером из Франции. «Почему бы тебе что-нибудь не сыграть?» — спросил он. «Non mi va»²⁵. «E perche non ti va»²⁶, — он принял во внимание мой тон. «Perche non mi va!»²⁷ — вспылил я.

Перешагнув главный барьер сегодняшним утром, теперь я мог, кажется, открыто выражать все, бывшее на уме.

— Возможно, тебе тоже стоит выпить немного вина, — примирительно заметил отец.

Мафалда объявила, что ужин подан.

— Разве еще не рано для ужина? — легкая паника моментально захватила меня.

— Уже половина девятого.

Мать была занята: сопровождала одного из своих друзей. Приехав на машине, он собирался уезжать и не поддавался уговорам остаться на вечер.

Я был благодарен, что француз по-прежнему сидел на краю кресла, держа пустой стакан обеими руками, и не двигался, отвечая на вопрос отца, что он думает о прошедшем оперном сезоне. Он не мог встать, не ответив.

Ужин откладывался еще на пять-десять минут. Если он опоздает — он не будет есть с нами. А возможно, он на ужине где-то в другом месте. Я не хотел, чтоб он ужинал где-то еще.

— Noi ci mettiamo a tavola²⁸, — сказала мать. Она попросила меня сесть рядом с ней.

Место Оливера оставалось пустым. Мать посетовала, он мог бы хотя бы предупредить, что не придет.

Отец опять проявил мягкость, это снова могло быть из-за лодки.

— Ее стоит навсегда убрать от воды подальше!

— Но лодка у причала, — сказал я.

— Тогда, должно быть, это переводчик. Кто сказал мне, что он отправился к переводчику этим вечером? — спросила мать.

«Нельзя показывать беспокойство. Нельзя показывать волнение. Оставайся спокойным». Я не хотел опять нос в крови. Но тот момент, что казался благословением — наша поездка на велосипедах до piazzetta и обратно, наш разговор — сейчас принадлежал другому временному сегменту. Как будто он случился с другим мной в другой жизни, и она не очень-то отличалась от моей собственной, а эти удаленные несколько секунд между нами разбросали нас на световые годы. Если я поставлю ногу на пол и притворюсь, что его нога находится за ножкой стола, эта самая нога, как замаскированный звездолет, как призванный живущими призрак, неожиданно материализуется из складки пространства и скажет: «Я знала, ты звал меня. Дотянись, и ты найдешь меня»?

Вскоре другу матери, все-таки решившему в последнюю минут остаться на ужин, предложили сесть на мое место за обедом. Сервировку Оливера немедленно убрали.

Это передвижение произошло разом, без сожаления или раскаянья, как вы могли бы выкрутить перегоревшую лампочку, или удалить внутренности барана, бывшего прежде вашим питомцем, или убрать простыни и покрывала с кровати, где кто-то умер. «Вот, возьми это и убери с глаз долой». Я смотрел на его столовое серебро, его салфетку под приборы, бумажные салфетки — ощущение его присутствия исчезало. Маленькое представление того, что случится в ближайшие недели. Я не смотрел на Мафалду. Она ненавидела эти перестановки на уже сервированном столе. Она качала головой из-за Оливера, из-за матери, из-за всего мира. Из-за меня тоже, полагаю. Не глядя на нее, я все равно знал: она неотрывно следила за мной, ждала, чтобы наброситься и установить зрительный контакт, выразить свое неудовольствие. Поэтому я не поднимал глаз от своего semifreddo²⁹. Я любил его, она это знала и потому поставила для меня. Ее форма заботы. Несмотря на неодобрение, она знала, что я знаю — ей было меня жаль.

Позже этим же вечером, пока я играл на пианино, мое сердце подпрыгнуло, едва мне показалось, что я услышал шум скутера, остановившегося в гараже. Кто-то подбросил его. Но я мог и ошибаться. Я прислушивался, стараясь разобрать звук его шагов, хруст гравия на дорожке к дому, приглушенные шлепки эспадрилий, когда он поднимался по лестнице на наш балкон. Но никто не вошел в дом.

Гораздо, гораздо позже, уже лежа в постели, я услышал звук музыки из машины, остановившейся у главной дороги за аллеей сосен. Дверь открылась. Дверь захлопнулась. Машина уехала прочь. Музыка затихла. Только звук прибоя и мелкого гравия под ногами. Нетвердая походка кого-то, кто глубоко задумался или немного пьян.