Но приглашения Оливера были головокружительными. Кьяра и ее сестра желали видеть Оливера хотя бы дважды в неделю. Мультипликатор из Брюсселя, арендовавший виллу на все лето, хотел его на эксклюзивные воскресные soupers9, на них всегда приглашались окрестные писатели и студенты. Еще Морейски, живущие тремя виллами ниже, Маласпиназ из Н. и случайные знакомые из баров на piazzetta10 или в «Le Danzing». Все это, не говоря уже об играх в покер и бридж по ночам, расцветало без нашего ведома.

Его жизнь, как его рукопись, пусть казавшаяся с виду бессистемной, на самом деле всегда была тщательно структурирована. Иногда он полностью отказывался от обеда и просто говорил Мафалде: «Esco»11.

Его «Esco», я осознал достаточно быстро, было еще одной версией «Бывай!» Краткое и бескомпромиссное прощание, произносимое не перед уходом, а когда ты уже вышел за дверь. Ты произносишь это, повернувшись спиной к тем, кого оставил позади. Мне было жаль получивших это обращение. У них не оставалось шанса возразить или ответить.

Не знать, появится ли он за обеденным столом, было пыткой. Но с этим можно было справиться. Не посметь спросить его, будет ли он на обеде, было настоящим испытанием. Мое сердце подпрыгивало, когда я неожиданно слышал его голос или видел его, сидящим на своем месте, тогда как сам уже почти смирился и перестал надеяться, что он присоединится к нам за столом. Тогда надежда расцветала как ядовитый цветок. Видеть его и размышлять, присоединится ли он к нам за обедом, а после услышать его «Esco», научило меня одной вещи: существуют некоторые желания, которые должны быть пришпилены, как крылья бабочки.

Я хотел, чтоб он убрался из нашего дома, и с ним было бы покончено.

Я также хотел, чтобы он умер, если только так я бы перестал думать о нем и волноваться, когда в следующий раз смогу увидеть; в конце концов, его смерть прекратила бы это. Я даже хотел убить его сам, чтобы показать ему, насколько его существование само по себе стало беспокоить меня, как непереносима его легкость в отношении всего и всех, спокойное восприятие вещей, его неутомимое послеполуденное-согласие-с-тем-и-этим, его прыжки через калитку, в то время как все остальные открывали ее, уже ничего не говоря о его купальных плавках, его валянии в раю, его дерзком «Бывай!», его любви облизывать губы после абрикосового сока. Если бы я не убил его, я бы покалечил его на всю оставшуюся жизнь, чтобы он навсегда остался с нами в кресле-каталке и не вернулся в Штаты. Если бы он был в кресле-каталке, я бы всегда знал, где он, и его было бы легко найти. Я бы чувствовал свое превосходство над ним и стал бы его повелителем.

Внезапно меня озарило, что я бы мог убить себя вместо него, или причинить себе достаточно сильный вред, дав ему понять, почему я это сделал. Если бы я поранил свое лицо, я бы хотел, чтобы он взглянул на меня и спросил, почему, почему кто-то может сделать с собой такое, чтобы несколькими годами позже — да, «Может быть, позже!» — он, в конце концов, сложил кусочки паззла вместе и разбил свою голову о стену.

Иногда хотелось убить Кьяру. Я знал, на что она нацелилась. В нашем возрасте ее тело было более чем готово к нему. Более чем мое? Мне было любопытно. Она увивалась за ним, это было очевидно, тогда как я хотел всего лишь одну ночь с ним, всего одну ночь, даже один час, просто чтобы понять, захочу ли я после этого еще одну ночь с ним. Тогда я не понимал: проверка собственного желания — это возможность получить то, что мы желаем, не признаваясь в том, что мы это желаем. Я боялся представить, насколько опытным был он сам. Если он смог завести здесь друзей так легко за несколько недель пребывания, можно только догадываться, какой была его жизнь дома. Например, представив его шатающимся по кампусу Колумбийского университета, где он учился.

Инцидент с Кьярой произошел легко, и это была расплата за прошлое. С Кьярой он любил выходить дальше в море на нашей двухкорпусной лодке для gita. В тот раз он греб, она — лежала на одном из корпусов, загорая под солнцем, и неожиданно, когда они отплыли далеко от берега и остановились, сняла лифчик купальника.

Я наблюдал. Я боялся потерять его из-за нее. Боялся потерять ее из-за него. Но мысли о них вместе меня не пугали. У меня встало, хотя я не понимал, что могло меня так возбудить: ее голое тело под солнцем, он рядом с ней или они оба вместе.

С места, где я стоял на балюстраде, протянувшейся вдоль сада, можно было просматривать весь утес. Напрягая зрение, я смог в итоге увидеть их, лежащих рядом друг с другом под солнцем, возможно, голыми. Неожиданно она перевернулась, устроив свое бедро поверх его, минуту спустя он сделал то же самое. Они не сняли своих купальников. Это успокоило меня, но позже ночью я увидел, как они танцуют, и что-то подсказывало мне: так не двигаются люди, ограничившиеся чувственным петтингом.

Вообще-то мне нравилось смотреть, как они танцевали вместе. Возможно, от того, как он танцевал с кем-то другим, я осознавал: он не свободен теперь, и у меня нет больше причин надеяться. И это было отличной новостью. Это бы помогло моему восстановлению. Возможно, подобные мысли уже были признаком восстановления. Я переступил за запретную черту и был мягко выдворен обратно.

Но как только мое сердце сильнее толкнулось следующим утром, едва я увидел его в привычном месте в саду, я понял одну простую вещь. Я желал им двоим всего наилучшего, и я стремился восстановиться, но все это не имело ничего общего с моим собственным желанием. Я все еще хотел его.

Подпрыгивало ли его сердце, когда я входил в комнату?

Сомневаюсь в этом.

Игнорировал ли он меня так же, как я игнорировал его: целенаправленно, выманивая, защищая себя, демонстрируя, что он для меня никто? Или он был слеп, как порой бывают слепы самые восприимчивые люди к самым очевидным сигналам, потому что не обращают внимания, не соблазняются ими, не интересуются?

Когда он танцевал с Кьярой, я видел, как ее бедро скользнуло меж его ног. И я видел, как они дурачились в песке. Когда это началось? И как так вышло, что я не заметил, когда это началось? И почему мне об этом не сказали? Почему я не заметил того момента, когда они прогрессировали из х в у? Уверен, знаки были повсюду вокруг меня. Почему я не заметил этого?

Я не мог думать ни о чем, кроме как их совместном времени и общении. Я был готов использовать любую возможность помешать им остаться наедине. Я был готов клеветать им друг о друге и, получив реакцию, идти с ней к другому. Но я также хотел увидеть их вместе; хотел быть включенным в это, позволить им владеть мной и стать их необходимым пособником, их сватом; стать их пешкой, настолько важной для короля и королевы, что однажды превратиться в хозяина шахматного поля.

Я начал говорить милые вещи о каждом, притворяясь, будто не замечал их связи. Он думал, я был скромен. Она говорила, что может позаботиться о себе сама.

— Ты пытаешься свести нас? — в ее голосе слышалась насмешка.

— Какое тебе дело, в любом случае? — спрашивал он.

Я описывал ее голое тело, которое видел два года назад. Я хотел, чтобы он возбудился. Было не важно, чего он хотел, пока он был возбужден. Я описывал его ей тоже, потому что мне необходимо было увидеть, заводят ли ее те же вещи, что и меня. Я бы мог разделить ее и мои симпатии и понять, что подлинно.

— Ты хочешь, чтобы она мне понравилась?

— А какой в этом вред?

— Никакого вреда. Кроме того, что я предпочитаю разбираться в этом сам. Если ты не против.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, чего я на самом деле добивался. Не просто заставить его возбудиться в моем присутствии или заставить его нуждаться во мне, а заставить его говорить о ней за ее спиной. Я превратил Кьяру в объект мужской сплетни. Это позволило бы нам сойтись ближе, преодолеть разрыв между нами, допустив, что мы оба были увлечены одной и той же женщиной.

вернуться

9

(фр.) Обед

вернуться

10

(ит.) Маленькая площадь

вернуться

11

(ит.) Прогуляюсь