— Тенис будет у мамы на дне рождения. Да он давно бы пришел, я сама не хотела. Сейчас дома не та атмосфера. Я немного стесняюсь. Сам понимаешь.

У Турлава опустились руки. Ему, конечно, следовало что-то сказать, но он не мог из себя выдавить ни слова.

— Ну вот, — сказала Вита, — теперь ты знаешь.

Он стоял, не меняя позы, барабанил пальцами по стене.

— Теперь твой черед, — проговорила она. — Что ты собирался сказать?

— Ничего.

— Неправда, папочка. Я же вижу.

— Ладно, ладно. Как-нибудь в другой раз.

Перед тем как лечь спать, мне подумалось, что было бы неплохо зайти к Забелину. Проснувшись среди ночи, я уже знал наверное, что буду говорить с Забелиным, и даже время прикинул — часов десять. По пути на работу, продумывая распорядок дня, уже определенно наметил, что в десять должен быть в монтажном цехе.

Причина, по которой мне нужно было встретиться с Забелиным, была достаточно веской. Близился конец месяца, в любой момент мог позвонить Лукянский и сказать: подбрось Забелину человек десять. Техников, инженеров, старших инженеров. Всех без разбора. Нажимать педали, подкручивать винтики. План горит. Забелин попросил, Лукянский распорядился, ибо, по его убеждению, на заводе нет менее загруженных и более незанятых людей, чем конструкторы. Попросту лодыри. Сидят, грызут карандаши.

На сей раз я хотел заранее предупредить Забелина, чтобы на нас не рассчитывал, искал себе помощников в другом месте. Ни единого человека не дам. Пусть знает Забелин, покуда Лукянский со своих административных высот еще не подал команду.

Бессчетное множество раз приходилось мне взбираться по лестницам монтажного цеха. (Начальником монтажного цеха проработал до марта 1953 года. В тот день сообщили о смерти Сталина. На фоне того события мой перевод в конструкторское бюро даже в моем собственном представлении показался мелочью. На заводском дворе шел митинг, по синему небу плыли белые облака, с крыш катилась звонкая, блестящая капель, репродукторы разносили траурный марш Шопена.)

Смело могу утверждать, что монтажный цех знаю так же хорошо, как свой собственный карман. Но тут я взглянул на все как бы другими глазами. И увидел много такого, от чего повеяло дистанцией огромного размера. Можно и попроще выразиться: грустно мне стало. И должно быть, такое бывает всякий раз, когда человек «во цвете лет» возвращается в те места, с которыми связана его молодость. В происшедших переменах открывает он безвозвратно ушедшее время.

В комнатах отдыха пальмы. Мягкие кресла. Никелированные пепельницы на высоких подставках. Очень все пристойно. Но откуда столько народу? Прямо базар. А вот и Альберт Саукумс. Все еще катает тележки с готовой продукцией. Совсем сгорбился, поседел. Многолюдью, по правде сказать, удивляться не стоило. Монтажный цех выпускает сейчас раз в пять больше продукции. Так что всего прибавилось — людей, рабочих мест, деталей, готовых аппаратов, шума и движения. (Повышенную скорость конвейера, по сравнению с «тем временем», я сразу уловил на слух.) Удивляться, пожалуй, приходилось тому, что народу так мало. Атмосфера в цехе царила довольно спокойная. (Принимая во внимание, что штурмовщина уже началась!) Негромко звучала мелодичная музыка. Освещение яркое, но глаза не резало. Функциональная музыка, функциональное освещение.

Кабинет Забелина был битком набит. Табачный дым. Повышенные голоса. Забелин имел обыкновение руководить громогласно, в клубах дыма. Я попросил его на пару слов, как в дни моей молодости парни с рабочей окраины Гризинькална вызывали кого-нибудь с танцулек, чтобы съездить по морде. Он ничуть тому не удивился, только звучно, тяжко задышал, как после пробежки. О нехватке рабочих говорил спокойно, без эмоций, как больной говорит о застарелом недуге, с которым давно уже свыкся.

— Раз нельзя, значит, нельзя, — сказал он, — попробуем как-то вывернуться.

Он стал излагать свои соображения по этому поводу, говорил долго и пространно, ловко перекидывая искусанную «Беломорину» из одного угла губ в другой.

Слушал его краем уха. Потом простились, но я не уходил.

— Хорошо, — сказал я, — значит, с этим делом решено.

— У тебя ко мне еще что-нибудь? — спросил он.

— Нет, все, — сказал я.

— Ради этого не стоило самому тащиться. Мог и позвонить.

— Пустяки, — ответил я.

Облако дыма вокруг Забелина все больше сгущалось. Он что-то почувствовал, смотрел на меня выжидательно. Может, думал, собираюсь в долг у него попросить, да стесняюсь. Может, думал… Словом, что-нибудь в этом роде.

— Будь здоров, — сказал он и зачем-то добавил: — В этом месяце замучили нас экспортные заказы.

— Да, вижу, я прошелся по цеху, — сказал я. — А-а, вот что, хорошо, вспомнил, еще такой вопрос. Скажи, у тебя работает сын старого Бариня? То есть не сын, а внук. Тенис Баринь.

— Тенис Баринь? Работает. А в чем дело?

Настороженный Забелин насторожился еще больше.

— Да просто так. Из личного интереса.

— Хочешь с ним повидаться?

— Нет, спасибо. В этом нет необходимости. Чем он занимается?

— Сейчас? Трудно сказать. Когда чем придется.

— Толковый парень?

Забелин неопределенно пожал плечами.

— По этому вопросу точную справку тебе может дать Юраго.

Я понял, что своими вопросами начинаю докучать Забелину. Он никак не мог сообразить, что мне нужно, и потому пытался поскорей от меня избавиться.

— Хорошо, — сказал я. — Спасибо. Если не возражаешь, по пути заверну к Юраго.

— Ты с ним знаком?

— С Юраго?

Юраго еще при мне работал старшим мастером. В ту пору мне было двадцать шесть, он — лет на десять старше. И оттого казался мне жутким стариком.

Это было совсем не по пути. Комната Юраго помещалась в другом конце цеха. Взявшись за натертый до блеска поручень, я немного помедлил. С детства мне знакомо это ощущение: тяжелеют колени, и кажется, где-то там в пальцах ног начинают булькать пузырьки, мало-помалу пузырьки подымаются кверху, раздуваются, проходят желудок, застревают в легких.

Все та же дверь, обитая шпунтованным тесом, теперь только покрашенная. На уровне глаз, как и прежде, следы бесчисленных кнопок. Уходя, Юраго имел обыкновение оставлять записки — я там-то, пошел туда-то, буду во столько-то.

За столом Юраго сидел длинноволосый верзила, усы, свисающие к подбородку, пышные бакенбарды, как у маршала Нея.

— Где Юраго? — довольно резко спросил я.

Верзила подскочил со стула, выкатив на меня глаза. Можно было подумать, я навел на него револьвер. Глядел на меня предельно внимательно и, как мне показалось, не столько удивляясь, сколько стараясь не упустить момент для ответного выпада. Он слегка наклонил голову, видимо, в знак приветствия.

— Юраго ушел в экспедицию.

— Раньше он оставлял записки.

Верзила молча пригладил усы.

— Когда вернется?

— Скоро.

— Скоро будет Майский праздник.

— Минут через двадцать. Может, я бы мог…

— Нет, не можете.

Задняя стенка комнатки старшего мастера была забрана большой застекленной рамой, сквозь нее весь цех был как на ладони. Рабочие конвейера как раз готовились к производственной гимнастике. Физрук уже поднялась на возвышение. Зал запестрел от машущих рук, хлопающих ладоней, разжимающихся пальцев. Должен признаться, я впервые видел производственную гимнастику в монтажном цехе и потому, допрашивая верзилу, одним глазом косился в окно. Заметив это, он включил трансляцию; комната наполнилась ритмичными звуками рояля и отрывистыми командами.

— Сколько раз в смену проводится эта штуковина? — спросил я.

— Дважды.

Я собрался уходить, и верзила выключил репродуктор. Дошел почти до порога, прямо-таки кожей чувствуя взгляд его темных глаз, направленный мне в затылок, и тут со мной случилось нечто непредвиденное. Я вернулся.

— В данный момент кто замещает Юраго?

— Вы имеете в виду мастера?

— Ну да, мастера.

— Я, — ответил верзила. Глаза у него заблестели еще ярче, на свободном от волос пространстве щек проступили ямочки. Это меня несколько озадачило, потому как еще за секунду лицо казалось непроницаемо суровым.