Меня, — продолжал Телюков, как бы размышляя вслух, — полковник Вознесенский стращал трибуналом за то, что я не сообщил своевременно об отрыве подвесных баков, и за то, что самовольно погнался за спутником. Слов нет — поступил я плохо. Никуда не годится так поступать. Понимаю. Особенно в истории с баками. А вот то, что я погнался за спутником, приняв его за самолет, — тут уж я на согласен! Пусть я ошибся. Но ведь у меня было непреодолимое желание сбить врага, во что бы то ни стало сбить! Разве это плохо? Полковник Вознесенский не понял этого. А наш командир вник и разобрался. Потому что сам летчик, сам подлинный воин. Вот и встал за меня горой.

Телюков помолчал, раздумывая над сказанным, затем добавил:

— Не поймите меня превратно, лейтенант: я не восхваляю себя. Не в этом дело. Я хотел только подчеркнуть, как хорошо, когда у летчика появляется вот это боевое настроение, что ли. Это уже не просто летчик, это воин. Уметь летать, даже хорошо летать — это еще не все. Нужно, чтобы душа кипела, клокотала от гнева и вообще — помните: трудностей бояться — жизнь прозевать!

Скиба слушал молча, вникая в каждое слово. Он не был еще в бою, и для него чрезвычайно важно было знать, что чувствует летчик во время атаки. Возможно, скоро, возможно, даже сию минуту прозвучит команда, и он тоже ринется в бой.

Телюков поднялся, потянулся. Обошел вокруг самолета, осветил фонариком колеса, чтобы проверить, не спускают ли скаты, и снова подошел к Скибе.

— А не было страха от мысли, что и враг может сбить вас? — спросил Скиба.

Телюков ответил не сразу.

— Как вам сказать? Когда самолетная радиолокационная станция перешла на режим прицеливания, я уже думал только об одном: как бы не промахнуться. А вот после стрельбы старался не зависать в хвосте бомбардировщика. Вышел энергичным разворотом. И конечно же, если вы, приблизившись к вражескому самолету, будете висеть, то противник срежет вас… Впрочем, теперь нам легче: выпустил ракету и пускай идет…

Поучая так молодого летчика, Телюков и не подозревал, что его слушает замполит Горбунов, который, направляясь от СКП в дежурный домик, задержался возле АПА-7[5].

— Доброе дело делаете, капитан, беседуя с молодыми, — сказал замполит, приблизившись к летчикам. Он взял Телюкова под руку и повел за собой. — Очень хорошее дело, партийное. И я вот подумал, а не пора ли вам в партию?

Для Телюкова это оказалось полной неожиданностью.

— В партию? — переспросил он взволнованно.

— Да, в партию.

— Признаться, это была моя сокровенная мечта, но… ведь в партию!

— Ну, да.

Телюков помолчал некоторое время.

— А рекомендацию кто мне даст?

— Я, например.

— Вы? Шутите, товарищ майор…

— Нет, Телюков. Шутки здесь неуместны. Вот услышал я, как вы наставляете молодого летчика, и так мне радостно стало. Теперь я еще лучше понял, почему наши молодые летчики так выросли за последнее время. Многим из них вы помогли, а за вами и другие: кто словом, кто делом. Это уже по-партийному… Вот я и подумал: народ доверил вам боевой самолет и вы оправдываете это доверие. Так почему же мне не дать вам рекомендацию?

— А случай с певицей?

— Случай неприятный, что и говорить. Здорово он меня возмутил и взволновал. Поэтому вас и на комитет вытащил. Но ведь мы вас не сразу в партию… в кандидатах побудете… И я уверен, вы станете прекрасным коммунистом. Верно ведь? Неправильно представлять нашу партию, ну, как вам сказать? Как хозяйку какую-то, что ли, которая ходит по огороду и срывает для себя все, что уже окончательно созрело. Важно видеть в перспективе. А из вас выйдет верный сын партии, стойкий и честный коммунист. Вот и будем выращивать. Между прочим, я беседовал о вас с командиром. Он тоже согласен дать рекомендацию. Даст, конечно, и комсомольская организация.

— А если меня примут в школу космонавтов?

— Тем лучше. Подымитесь в космос коммунистом. Итак, подумайте.

— Что ж тут думать? — взволнованно ответил Телюков. — Завтра же напишу заявление.

— Вот и хорошо.

Замполит спустился в подземелье дежурного домика, а Телюков вернулся к самолету. Ему вдруг неудержимо захотелось сейчас же, сию минуту, при свете электрического фонарика написать заявление. Непременно сейчас, ведь он ночной летчик-перехватчик, и не к лицу ему писать жизненно важный документ где-нибудь в канцелярии…

Не оказалось при себе авторучки, не берет ее летчик в полет: разгерметизируется кабина — чернила выльются. И все же он не отступил от своего желания, попросил ручку и Максима Гречки и, вырвав из его рабочей тетради лист, написал заявление при свете карманного фонаря.

С моря потянуло свежим ветерком, предвестником утра. На бетонку и траву упала обильная роса. Тишину раннего утра в тайге разорвал неистовый птичий гомон.

И вот из-за моря выкатилось солнце — громадное, багровое, как стяг. Оно светит и для тех, кто на новостройках коммунизма, на колхозных полях самоотверженно трудится во имя великого грядущего, во имя мира, во имя счастья на земле.

Во имя этих светлых идеалов человечество и он, Телюков, еще одну бессонную ночь провел на старте, на боевом посту.

В это утро было объявлено о предстоящих летно-тактических учениях.

Летчики и авиационные специалисты включались в социалистическое соревнование, брали на себя обязательства работать без летных происшествий, добиваться стопроцентного перехвата целей. Выпускались стенные газеты, выходили экстренные номера боевых листков, проводились собрания и всякого рода совещания.

— Беру на себя обязательство, — сказал на общем собрании полка Телюков, — сдать зачеты на техника третьего класса, чтобы во время тактических учений без помощи техника обслуживать свой самолет на запасном аэродроме, если там придется сесть.

Почин Телюкова обсудили на партийном комитете, одобрили, и в полку началось массовое движение под лозунгом: «Летчик — он же и техник!»

Лейтенант Байрачный был в восторге, что этот почин исходит именно от комсомольца.

Еще весной всем перехватчикам выдали рыболовные снасти — лески, крючки, мормышки. Делалось это для того, чтобы при вынужденном катапультировании летчик, если его не удалось бы своевременно подобрать в море, не мучился бы от голода, ловил рыбу и питался ею. И вот Телюков решил организовать тренировочные занятия по рыбной ловле.

Каждое тренировочное занятие лишь тогда чего-нибудь стоит, когда оно максимально приближено к реальной действительности. Неизменно придерживаясь этого правила, Телюков посоветовал Байрачному, Скибе и Калашникову в воскресенье утром, выходя на рыбалку, ничего съестного с собой не брать.

— Если вы, — поучал он молодых летчиков, — понабиваете свои желудки пищей, то не только сырую, но и жареную селедку в рот не возьмете. Насытившись сметаной и бифштексами, вы к тому же начнете клевать носом в своих лодках, как жирные тюлени на плавучих льдинах, и, чего доброго, занесет кого-нибудь из вас в открытое море, потом и с вертолетом не сыщешь. Давайте так: если уж тренироваться — так по всем правилам, а нет — и времени терять не стоит.

Лейтенанты согласились тренироваться по всем правилам.

Одетые в комбинезоны, в красные спасательные жилеты, с панамами на голове, рыбаки вышли к морю в восемь утра. Шли вдоль реки, вытянувшись цепочкой. Впереди Телюков, за ним Байрачный, затем Скиба и наконец Калашников. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, но в тайге стояла утренняя прохлада. Пахло папоротником, трухлявым буреломом, хвоей. Шумели и плескались под крутыми берегами река. Местами на отмелях вода рассыпалась ослепительным бисером, играла в солнечном свете, шуршала галькой.

Байрачный и Телюков вели беседу о целесообразности намеченной рыбной ловли.

— Ну ее к чертям, эту сырую рыбу! — отмахивался Байрачный. — Я и пробовать ее не стану!

— Попробуете, если приспичит. Голод — не тетка. Читали про четверку в океане? Про Зиганшина, Поплавского, Федотова и Крючковского? А поймай они, предположим, акулу, не пришлось бы варить похлебку из сапог и гармошки. Слыхали, на Каспии один рыбак, которого отнесло на льдине в открытое море, двадцать дней продержался, питаясь сырой рыбой? То-то и оно! А вы говорите — бессмысленная затея. Нет, Григорий, нужно быть готовым к любым испытаниям.