— Так ложись, места здесь на четверых хватит, — сказала женщина, томно прикрыла глаза и перевернулась на другой бок.

— Оленька, так ты ночь не спала? — появился Дориан Иванович. — Детка, мы сейчас все устроим. А девочку не трогай. Это моя натурщица.

— И вы ночь не спали… рисовали, — сказала Оля.

— Ну хватит, Оля, — поморщился Снегирев, — ты же все понимаешь. Я не ребенок в конце концов, и это стыдно — врываться в дом к отцу и устраивать ему сцены.

Он в свои шестьдесят был еще очень красив. Смуглый, с седой гривой волос, ласковыми молодыми глазами. Оля, как и мать, презирала его, но и любила. Порочный, развратный, он был источником непонятного для нее тепла. Она всегда отдыхала в его доме. И сейчас надеялась отдохнуть.

— Слушай, папа, — сказала она и стала загибать длинные пальцы, — я хочу принять ванну, поесть и выспаться…

— Сейчас, сейчас, сейчас… — замахал руками радостный Дориан Иванович, понимая, что скандала не будет.

Но холодильник оказался пуст. Единственное, что осталось, — это та же водка, банка со шпротами и кусок черствого хлеба. Снегирев был растерян. Но еще больше он растерялся, когда увидел, с какой жадностью стала есть шпроты и хлеб его дочь.

Когда же он, уверенный в том, что Оля откажется, налил ей полстакана водки, она выпила и даже не поморщилась.

— Детка, я приготовлю тебе ванну, ты ложись в мою постель — она чистая, а пока ты спишь, я съезжу на рынок и куплю столько еды, что нам хватит на неделю.

Снегирев был талантливым художником. Окруженный постоянно друзьями из богемы, он не знал недостатка в заказчиках. В последние два года к нему приводили иностранцев. Портреты им обходились дешево, а Дориан Иванович стал вполне обеспеченным человеком.

Он наполнил сиреневую круглую ванну горячей водой, плесканул туда несколько шампуней и взбил рукой яркую, белоснежную пену. На столике рядом с ванной была парфюмерия на любой вкус. Что-нибудь и дочке подойдет. Старый ловелас знал, как нужно обходиться с женщинами. Путан он не терпел, но красивых девочек возле него вертелось много.

— Спасибо, папа!

Оля оценила услужливость отца. Быстро сорвала с себя одежду и погрузилась в горячую воду. От усталости и выпитой водки, от жара чудесной пахнувшей воды она расслабилась настолько, что ее охватила дрема. Перед глазами замелькали разноцветные круги, квадраты, вспыхнула всеми цветами радуга. Но стоило ей задремать сильнее, как тут же стали сниться кошмары, и она со стоном открыла глаза. Приняла прохладный душ и, закутавшись в огромное махровое полотенце, прошла к дивану. Она еще выдержала несколько минут, кое-как просушив волосы феном, уткнулась в подушку и уснула.

Сначала перед ее глазами все вертелись какие-то волосатые рожи, мелькали волосатые же руки по локоть в крови, она застонала, забилась, но сила усталости была так велика, что она провалилась в черную яму долгожданного глубокого сна.

Она не видела и не слышала, как в комнату зашел отец, как он накрыл ее еще одним одеялом (квартира пока не отапливалась, и было холодно), как поцеловал тихо вспотевший лоб.

Дориана Ивановича пробила слеза. Он жалел свою дочь, он любил ее, но не понимал, что с ней происходит. Кто она? Чем занимается? Почему исчезает на полгода? Почему, появляясь в Москве, предпочитает останавливаться у него, а не у матери?

Все бы объяснялось бы просто, будь она шлюхой. Но, кажется, Оля была довольно безразлична к мужчинам и обладала совершенно иным характером, чем девицы этой профессии.

Когда он ее прямо спросил, приложив обе свои большие белые руки к сердцу, — не может ли он чем-нибудь ей помочь, она ответила:

— Я солдат, а не шлюха.

Такой ответ запутал происходившее с Олей еще больше.

Дориан Иванович взял небрежно брошенную дочерью в коридоре сумку, спьяну перевернул ее и… из сумки вывалились пачки денег, пистолет. Он осторожно взял в руки оружие, попробовал его холодную тяжесть на руке, но решил, что пистолет газовый. Куда больше его встревожили деньги.

— Скверно, скверно, — пробормотал незадачливый отец и аккуратно повесил сумку с пистолетом и деньгами поглубже в платяной шкаф.

Потом он зашел в комнату к своей молодой любовнице Клавдии. Накрыл и эту бабенку с чудным, прекрасным телом. Выкурил сигарету. Старчески крякнул, взял заработанные на прошлой неделе сорок тысяч рублей и сто долларов, набрал сумок, пакетов и вышел из квартиры.

Было семь часов утра. Киоск напротив дома уже открылся.

— Танечка, — попросил знакомую киоскершу Снегирев, — мне пива две баночки.

— Попробуйте вот это, — откликнулась Таня из глубины ларька, — отличное, Дориан Иванович.

Художник выпил пива, оглянулся вокруг. На рынок ехать было еще рано, и он прошел на любимую свою лавочку под старым кленом.

«Странная девочка, — подумал он об Оле, — все, что я о ней знаю наверняка, — это одно: она любит стихи Есенина. Маловато, чтобы понять женскую душу».

А он стал думать свою постоянную думу. Еще год-два, и он превратится в старика. Его перестанут любить женщины, а если и будут с ним спать, то только за деньги. Как явление в искусстве его творчество не состоялось. Семьи у него нет. Привычный образ жизни в любой момент может прервать или болезнь, или революция какая-нибудь.

Сколько раз он собирался нарисовать этот клен и каждый раз не решался. Клен-старик, и он сам — почти старик. С этим деревом Дориана Ивановича связывала мистическая связь. «Старик, — погладил шершавую кору дерева Снегирев, — когда тебя срубят, и я недолго протяну».

И хотя никто не собирался рубить дерево, на глаза Дориана Ивановича навернулись слезы.

Он пошел и взял еще пива. Спешить было некуда. Потом еще. Глаза его слиплись, и он заснул крепким сном еще очень здорового человека. И дыхание его было чистое, как у ребенка. Может быть, он за всю свою жизнь ничего путного не сделал, но и вреда никому не причинил. Не доносил, не клеветал, не унижался, не лез в первые ряды… И потому спал спокойно пожилой художник на лавочке. А продавщица из киоска приглядывала, чтобы этого красивого и вежливого мужика не обокрали.

…У них были холодные глаза убийц. Их было слишком много. Друзья были где-то рядом. Но они не могли пробиться к ней. Она слышала гогот смуглой солдатни и почему-то точно знала, что ее растопчут на кресте. Нет, она не закричит. Но где же Станислав?

Оля проснулась от того, что кто-то сильно тряс ее за плечо.

Над ней стояла молодая брюнетка.

— Извини, что бужу, подруга, — испуганно сказала та низким голосом, — но ты так кричала. У тебя что-нибудь болит?

— Душа, — ответила Оля, облизывая сухие губы.

Она вспомнила: эту женщину она облила сегодня утром минералкой.

— Слушай, — говорила та, — может тебе помощь нужна? Сделать что?

— Сколько времени? — спросила Оля.

— Да часа два, видишь, солнце на улице. А меня Клава зовут.

— Меня Оля. Мне кошмары снились.

— А какие? Мне тоже часто снятся.

Полнотелая брюнетка села на кровать.

— Не помню, — сказала Оля, — помню, что страшно.

— Слушай, а ты кто?

— Дочь Дориана Ивановича.

— А я… — Клава замялась, — в общем, он мне нравится. Я жалею, что я ему не дочь. Милый он мужик.

— Он добрый, — согласилась Оля. — Раньше я не понимала, что по-настоящему добрых людей очень мало. Добрый — тот, кто все может простить или почти все. А я злая, очень злая.

— Брось, девочка, — сказала Клава и погладила голое Олино плечо. — Все пройдет. Мы, бабы, живучие. Со мной чего только не делали, а я живу. Даже сама этому удивляюсь.

У Клавы была очень хорошая улыбка. О таких говорят: человек со светлой улыбкой. И действительно, стоило ей улыбнуться, и глаза наполнялись спокойным влажным блеском, озаряли лицо.

— А куда Дориан Иванович делся?

— Не знаю, — пожала плечами Оля.

— Два часа уже, — застонала Клава, — голова раскалывается, в доме ни грамма спиртного, и папа твой пропал.

— Я помогу тебе, подруга, — улыбнулась Оля, — ты до магазина дойти можешь?