Терис толкнула тяжелую дверь, и скрип рассеялся, не потревожив благостной тишины. Тихо, и воздух будто стеклянный, готовый со звоном разбиться от неосторожного шага, а с витражей смотрят, словно вечные стражи этого места, лики Девятерых. Без осуждения и гнева, а с каким-то отстраненным всеведающим спокойствием. И перед алтарем, преклонив в молитве колени, застыл Корнелий.

 — Корнелий, — звук имени нарушил тишину, легким эхом прокатился по пустому залу, и бретонец обернулся, вскинув голову и бессильно опустив руки.

 Исхудавшее лицо — воплощение борьбы с душевной мукой, на бледный лоб упали завитки отросших волос, а взгляд, выражавший стоическое смирение, внезапно исполнился страдания.

 — Корнелий, я... — после холода и бега ее душил кашель, и Терис не могла выдавить вопроса, только шла к бретонцу, с немой мольбой глядя в его глаза.

 — Терис... — он шагнул к ней и протянул руки, но вдруг нервно сжал пальцы и замер так, как будто бы боялся коснуться ее, — Я клянусь, я сам не знаю, как это произошло...

 — Ты...убил его?.. — вопрос сорвался сам собой, без надежды на опровержение, которого не последовало: Корнелий только стиснул зубы и схватился за голову, сгибаясь с полным отчаяния стоном.

 — Это все ошибка, я не знал, не хотел... Я бы никогда... — он поднял лихорадочный взгляд, и его руки вцепились в плечи Терис, а глаза отразили отчаянную мольбу, — Ты...ты ведь веришь мне?..

 Терис смотрела в его лицо, и что-то внутри безнадежно рвалось, обрекая на боль.

 Он не врал. Никогда не врал. И не убегал, верный рыцарским заветам, которые избрал для себя еще в приорате Вейнон. Наверное, это его и сгубило сейчас.

 — Верю, — полукровка кивнула, и в глазах Корнелия, пробиваясь сквозь пелену отчаяния, вспыхнуло облегчение, а мгновение спустя он крепко обнимал Терис.

 — Они не поверили... Черная Рука... И наши, Терис, наши!.. — эта мысль причиняла ему особую боль, и голос дрогнул, — Мари была против, Очива и Тейнава, Раадж... Они…напуганы… И Харберт не виноват, он…не мог сделать этого. Но я не хотел убивать того парня, не хотел! Я даже не знал, что он наш… Приказ, его имя… Ты веришь? — он оторвал ее от себя, вглядываясь в ее лицо.

 Ком в горле не дал ответить, но Корнелию хватило и кивка, чтобы облегченно выдохнуть и снова вцепиться в нее как в последнее живое существо, оказавшееся рядом.

 — Ярость Ситиса… Она придет за мной сегодня, — шепот над ухом пронизывал холодом, а пальцы бретонца до боли впились в плечи, — Уже скоро, я чувствую…

 Ярость Ситиса — безликое, нематериальное, написанное чернилами на страницах Догматов. Существующее, как бы ни хотелось верить в обратное. И запретное: о нем старались не говорить, не вспоминать, как будто бы слова могли навлечь беду и проложить неведомому путь из Пустоты в мир смертных.

 Скрип двери оборвал прерывистое дыхание Корнелия, и огни немногочисленных свечей дрогнули под порывом холода, повеявшего с улицы.

 — Спикер, — бретонец выпрямился, в мгновение ока обрастая панцирем каменного спокойствия, порожденного дисциплиной. Или страхом, куда более сильным, чем перед Яростью Ситиса.

 Терис повернулась вслед за братом, но звук застрял в горле, задушенный разросшимся до подавляющих размеров страхом и напряжением, заставлявшем видеть угрозу в каждом движении.

 Люсьен Лашанс окинул их мрачным взглядом, на долю секунды задержав его на Терис, и молча вышел в ночь, без слов приказывая следовать за собой. Корнелий вздрогнул, и полукровка тихо сжала его руку — бессмысленный жест, не дающий ни сил, ни удачи, но бретонец сделал шаг, уняв дрожь.

 Путь назад — вечность на холоде, где пальцы примерзали к ладони Корнелия, а легкие стыли при каждом вдохе. Спикер, темной тенью шедший впереди, не оборачивался к ним, поглощенный своими размышлениями, и они не решались нарушить мертвую тишину улиц словами.

 Ярость Ситиса. Терис возвращалась в мыслях к ней, пытаясь прикоснуться к неведомому отголоску Пустоты, приподнять завесу тайны, знать которую хотела меньше всего. Не знать и не слышать бы о ней и о том, чем грозили с пергамента страницы черные буквы, но сейчас она значит слишком много, и неведение сводит с ума, заставляя сильнее вцепляться в застывшую руку Корнелия.

 Знакомый дом больше не рождал в мыслях тепла. Черный, ветхий, он вдруг показался враждебной тварью, порожденной самой Пустотой и жаждущей крови, и Терис с трудом переступила через порог, на миг поддавшись мысли, что обратного хода отсюда нет.

 Пустой дом и само убежище — притихшее, будто бы вымершее, хотя присутствие братьев и сестер ощущалось всем существом.

 «Мари была против, Очива и Тейнава, Раадж»…

 А остальные? Винсент Вальтиери, Телендрил, Гогрон, Альга? И все это слишком похоже на суд, а не на явление воли всемогущего Ситиса…

 Шаги тонули в тишине, жадно глотавшей каждый звук и растворявшей его в темноте, ползущей из углов. Дом превратился в обиталище страха, где каждая тень казалась врагом — безликим, бесплотным, облеченным в одни слова — угрозу неминуемой кары каждого отступника.

 Они остановились у двери комнаты Корнелия, и бретонец разжал руку, выпрямляясь и поднимая взгляд на Спикера. Тот смотрел на убийцу, и в обычно непроницаемых глазах читалось нечто вроде сочувствия, смешанного с мрачным спокойствием, почти лишенным всякой надежды.

 — Спикер… — Корнелий откашлялся, титаническим усилием возвращая в тон смиренное спокойствие, лишенное страха, — Я…благодарю вас за то, что вы сделали. Тогда и сейчас. Я… — он смолк, хмурясь и ища слова, но Лашанс оборвал его, прекращая бессмысленные попытки.

 — Просто постарайся выжить. Терис, идем. — он развернулся и зашагал прочь, вниз по коридорам, где тени были гуще, а тишину редко нарушали чьи-то шаги.

 Полукровка застыла, прилипнув вдруг взглядом к лицу бретонца. Бледное, строгое, обретшее вдруг достойное изваяния святого спокойствие, а в серых глазах — кротость и твердость, слитые воедино, уже не способные надломиться.

 Он не виноват. Она знала это тверже, чем многое другое в этом мире. И Лашанс знал, тогда почему…

 Черная Рука или воля Ситиса?

 — Терис, иди, — Корнелий склонился к ней, и его губы тронула неожиданная улыбка — грустная и обреченная, от которой все внутри сжалось, обливаясь кровью, и захотелось закричать. Но крик не шел, только сознание билось в агонии, пытаясь осознать законы, по которым он шел навстречу каре, которую не заслужил.

 — Иди, тебе нельзя здесь быть, — он подтолкнул ее туда, где скрылся в темноте Лашанс, и открыл дверь в свою комнату — черную, затопленную тьмой.

 «Там не горят свечи», — разумное объяснение не изгнало страха, но Терис заставила себя кивнуть и сделать шаг назад, все еще глядя в лицо Корнелия. Безумное спокойствие, которое бывает только у тех, кто перешагнул грань…

 — Терис, — голос Спикера, донесшийся из темноты, оживил старый, ставший уже инстинктом страх перед теми, на кого она работала и кому должна была подчиняться, заставил развернуться и пойти на зов. Позади скрипнула дверь, отрезая Корнелия от внешнего мира, но она не обернулась. Нельзя, ей пора уходить, как и всем, кто затаился за стенами, прячась от того, что должно было прийти.

 Мыслей не было, только тревога и страх, в тишине подземелья кричавшие ей о том, что темнота может быть не только другом, как бывало в ее жизни раньше. Темнота может быть живой, зрячей и смертоносной, сегодня это понимание въелось в разум навсегда, клеймом выжигая простое понимание: то, что называлось Пустотой, есть, и иногда оттуда приходит что-то…

 — Заходи, — Люсьен Лашанс указал ей на приоткрытую дверь, вырывая из плена мрачных мыслей.

 Одно из многочисленных помещений того, что было когда-то подземельями форта, а в последние сотни лет служило убежищем для убийц. Пустое, не считая старых ящиков и стола с тремя стульями, но самое главное — освещенное парой факелов на стенах, загнавшими темноту в самые дальние углы.

 — Можешь сесть.