— Брось ты мне врать-то! — оборвал его Борисюк. — Как вам не стыдно, неужели вы меня в самом деле подлецом считаете? Предателем я не был и не буду, а каждый ищет, где ему лучше.

Нам вскоре посчастливилось.

Иновроцлавский госпиталь праздновал двадцатипятилетие своего существования. Для всех служащих был организован пикник за город. Михальский предложил нам взять на себя заботу о больных. Кроме нас были оставлены старушка — сестра милосердия, пани Зося и старик фельдшер.

В семь часов, после обхода больных, они разошлись по домам.

Желанный момент наступил: нужно было немедленно уходить.

Оставалось только обмануть Борисюка. До последней минуты мы брали под сомнение надежность бывшего товарища.

Около девяти часов вечера, когда он ушел, как всегда, к своей даме сердца, мы быстро уложили свои вещи и вышли из госпиталя, в котором провели немало хороших дней.

На этот раз дорогу к границе указывал компас.

Уж он-то обмануть не мог.

Мы неторопливо пробираемся по улицам Иновроцлава. На нас — выданная добрым Михальским полувоенная одежда, приличные кепи и добросовестно начищенные ботинки.

По узким тротуарам, окаймленным душистыми липами, фланирует местная избранная публика, наслаждающаяся благоуханным майским вечером.

На нас никто не обращает внимания. В городском саду играет военный оркестр. С ним перекликается струнный ансамбль единственного в городе ресторана «Варьетэ».

Из раскрытых окон, занавешенных кисейными и тюлевыми занавесками, доносятся меланхолические ноктюрны Шопена, хрипящие звуки граммофонов и громкие — вездесущих радиоустановок.

В толпе преобладают щеголеватые, подтянутые офицеры, чувствующие себя хозяевами положения. Они изощряются в остроумии и галантности. К ним томно прижимаются весело щебечущие женщины, одетые в нарядные летние платья. Запахи дешевых духов, пудры и приторного табачного дыма заглушают нестерпимо сладкий аромат черемухи и нарциссов, струящийся из прохладных садов и уютных палисадников, разбитых рядом с чистенькими домами.

Электричество заливает улицы ровным молочным светом, состязуясь с холодным сиянием луны, торжественно застывшей на прозрачно-синем небосводе в окружении почетного караула бестрепетно мигающих звезд.

Буйное цветение природы, воздух, напоенный неуловимой грустью, обычно рождающейся в такие благословенные вечера, настраивают нас на лирический лад.

Мы молча идем рядом, погруженные в свои мысли.

Каждый из нас в этот момент думает о самом сокровенном, родном, оставленном на далекой родине. Сегодня ночью мы собираемся в последний раз отвоевывать ее путем побега из пределов гостеприимной польской республики.

Пересекаем весь город и выходим на безлюдную окраину, утонувшую в густой кудреватой зелени садов.

— А хороша ночка, черт побери! — раздраженно произносит Исаченко. — В такую соловьиную ночь неплохо бы посидеть с любимой женщиной, вспомнить ушедшую молодость, погрустить о ней или просто ни о чем не думать…

Его прерывает насмешливый голос Петровского:

— Насчет женщин сочувствую, что же касается молодости — не согласен, потому что стариком себя не считаю. А сантименты ваши, дорогой товарищ, бросьте. Ишь чего захотел — погрустить, ни о чем не думать! Рассиротились вы, молодой человек, некстати и не вовремя.

И тут же экспромтом сочинил:

Мы дружно расхохотались. Но больше всех оказался доволен сам автор:

— Уж больно хорошо у меня насчет груди получилось… Правда «грудь и труд» не совсем идеологически и поэтически выдержано, но зато в самую точку попал.

Исаченко дружелюбно замечает:

— У Пушкина я что-то не встречал такого слова «вертайтесь», но для начала, товарищ поэт, и это неплохо.

Продолжая в таких же шутливых тонах вести нашу беседу, мы бодро шагаем по краю дороги, напоминая своим видом мирных туристов, которым взбрело в голову совершить ночную прогулку на далекое расстояние.

Кстати, расстояние, которое нам предстоит сделать, действительно удлинилось. По дошедшим до нас польским газетам, немцы отступили от Иновроцлава еще на шестьдесят километров. Следовательно, мы должны вместо прежних пятнадцати — двадцати километров, отделявших нас от границы, пройти семьдесят пять — восемьдесят.

Мы испытываем радостное ощущение настоящей свободы, на этот раз подкрепляемое твердой уверенностью в успехе задуманного предприятия.

Дышится легко и привольно. Окрепшие мускулы легко выбрасывают наши тела вперед. За спинами ощущается присутствие незримых крыльев. Мы летим, но полет наш направлен не в победоносные выси, а в грядущее, связанное с возвращением на советскую родину. Оно представляется величественным и прекрасным. Его мы почти физически осязаем; властная мечта приобретает материализованную оболочку. Дым желанного отечества перестает быть абстракцией; его мы воспринимаем не только органами обоняния, но каким-то народившимся шестым чувством, во власти которого мы сейчас находимся.

Над нами раскинулся звездный шатер. Осеняющая нас весенняя ночь в ее блистательном великолепии будоражит обоими запахами и звуками. Земля дышит, как и мы, полной грудью. Всю дорогу нас не покидает состояние необычайной приподнятости.

Мы проходим мимо сонных озер с прибрежными ракитами, мимо деревушек с погашенными огнями.

Позади остаются телеграфные столбы, одинокие хутора, заброшенные сторожки и перелески.

Ночь на исходе. Располагаемся на отдых в поле и засыпаем крепким безмятежным сном.

Солнце держит свой путь на запад. Наши направления совпадают.

Теперь нас меньше пугают встречи с людьми. Мы заходим в дома, покупаем продукты и чувствуем себя «почти» полноправными гражданами этой страны.

Наши познания в польском языке довольно обширны.

На руках у нас заблаговременно заготовленные справки из госпиталя о том, что предъявители их являются польскими гражданами, находящимися на службе в качестве и так далее.

Наши кошельки свидетельствуют о достатке их обладателей.

Вторая ночь и третий день проходят без приключений.

В третью ночь мы подошли к реке. В поисках переправы решили пойти прямо по берегу. Через несколько минут наткнулись на небольшую баржу, рядом с которой покачивалась лодка.

— Ну, значит, все в порядке, — сказал Исаченко, пребывавший все время в прекрасном настроении. — Вот эта лодка, очевидно, кем-то для нас специально предназначена. Ею мы и воспользуемся.

Он с юношеской резвостью вскочил в лодку, которая неожиданно накренилась. Лязгнула цепь, надежно прикреплявшая лодку к барже.

Исаченко пригласил молчаливым жестом Петровского.

Тот обследовал положение и, немедленно перебравшись на баржу, отвязал цепь.

На шум вышел из каюты босой заспанный человек.

Петровскому не стоило труда справиться с ним, попытавшимся стать на пути к свободе.

Силы его за время отдыха в Иновроцлаве удесятерились. Он, как перышко, поднял человека на воздух и швырнул в воду, — на эту операцию понадобилось не больше тридцати секунд, — сам соскочил в лодку. Вслед за ним прыгнули туда и мы и усиленно налегли на весла.

Тем временем бедняга начал тонуть.

Решили ему помочь: ведь ни за что пострадает человек. Будет ненужной больше жертвой.

Подъехали к тонувшему, ухватили его за руку и, прежде чем посадить в лодку, вежливо предложили не кричать, в противном случае…

Он отлично понял, что последует «в противном случае», и покорно замолчал…

Предложив ему уцепиться за корму, мы поплыли к другому берегу реки.

— Садись, брат, в лодку и возвращайся обратно, — сказал я ему по-польски, — но язык держи за зубами.

— Иначе все выбью, — грозно добавил Петровский и поднес к лицу и без того перепуганного человека свой увесистый кулак.