— Сейчас наступаем, — сказал Шалимов. — Смотри, наши уже в тылу орудуют. Эх, жаль нет с нами Петровского! Вот рад был бы вступить в Вильно. Где он сейчас, в каких частях!

Нашу беседу прервала команда:

— Пулеметы, огонь!

И под прикрытием пулеметов начались частые перебежки наших частей на левом фланге. Стали вновь жарко палить орудия. Четвертый взвод начал перебежку звеньями. Вскоре дошла очередь и до нас. Благополучно перебежали.

Трещат вовсю пулеметы, но поляки держатся крепко. Приходит известие, что враг начал эвакуацию Вильно. Стало быть, у них уже исчезла уверенность, что удастся город отстоять. Нужно обязательно и дальше с такой же энергией нажимать, тогда успех обеспечен.

Совершенно забыли о еде. Походные кухни остались где-то далеко за нами. Наши части, действовавшие в тылу, между тем продолжали свою разрушительную работу. К утру они крепко ударили на поляков. Опорный участок поляков был занят — мы вступили в Вильно.

Нашему полку было приказано двигаться по пятам отступавших поляков, не задерживаясь в Вильно. Командир бригады произнес краткое напутственное слово, и мы немедля двинулись дальше, не давая полякам отдохнуть ни на одну минуту.

Буквально на плечах противника мы ворвались в местечко Кошедары, открывавшее дорогу на Ковно.

Поляки попытались было закрепиться в Кошедарах и не хотели отходить. Но наши силы не позволили им этой передышки.

Мы завязали с ними жаркий бой.

Вскоре прибыл приказ закрепиться в местечке Жосли. Наши начали переговоры с немцами, установили демаркационную линию, началась дипломатическая волокита.

Немцы старались выгадать время. Переговоры в местечке Кошедары стали затягиваться.

Тем временем пошли дожди. Хлеба в армии не хватало. Набеги поляков то на один, то на другой наш участок участились. Началась упорная позиционная борьба с переменным успехом. К несчастью, именно в этот период в наших частях появился сыпняк, который стал косить бойцов.

В моей роте уже заболело несколько человек, в том числе и наш любимый ротный командир Павлов.

Однажды я почувствовал себя плохо, но, не понимая, что недуг сковывает и меня, продолжал участвовать в боях, обороняя местечко Вамишули, которое стало нашей заставой.

На местечко усиленно наседали польские отряды. Мы приняли бой с ними. В течение нескольких часов длилась перестрелка. Поляки в конце концов захватили местечко и стали строчить по нас из пулеметов.

Отступив, мы решили обойти Вамишули, так как в лоб занять местечко было невозможно. Пустили десяток человек в обход, а с остальными бойцами удерживали натиск противника. Наши обошли поляков и открыли огонь с тыла. Поляки удрали, оставив несколько убитых.

— Вамишули взят, — протелефонировал командир батальона в полк.

Это была последняя фраза, которая дошла до моего мозга. Тиф оказал свое действие: я потерял сознание.

Очнулся я через много дней в Виленском военном госпитале. Это было в тот день, когда наши сдавали Вильно.

От далекой Олонецкой губернии через Торопец, Вильно, полевой госпиталь, Калиш, Стрелково я дошел до загона для овец, который станет моим гробом, если не удастся сбежать.

Грустная история…

Петровский угрюм. С тех пор, как увезли Шалимова, он почти не разговаривает. И немудрено — он очень к нему привязан.

Я не хочу беспокоить Петровского и ищу в темноте сарая другого друга, с которым мы вновь встретились на работах в лесу. Это Исаченко, строгий командир, который вводил дисциплину в наших первых воинских формированиях. Тоже одна из немногих уцелевших жертв польского плена.

Я с беспокойством делюсь с ним своими мыслями о последствиях дальнейшего промедления в побеге. Работа заканчивается. Декабрь на носу. В одно прекрасное утро нас погонят обратно в бараки, и тогда прощай мысль о свободе.

Моя тревога передается Исаченко. Он соглашается со мной, что медлить нельзя, и мы тут же решаем бежать всей группой из плена в ближайшие дни.

6. Последние дни на лесоразработках

Положение дрянное. То, чего не могли сделать польские шомполы, сделала вошь. Заболели Грознов, Сорокин и Николай, которого мы подобрали во время первого побега у злополучной сторожки.

Когда товарищей укладывали на подводу, они были уже без сознания. Чувствуя себя больными, они долго, дней восемь, крепились, страшась очутиться в положении Шалимова.

Какая обида: быть на пороге иной жизни (а мы не сомневались, что побег осуществим) — и вернуться в Стрелково, в царство Вагнера и Малиновского!..

Возница, местный крестьянин, подстегнул лошаденку, та прошла несколько шагов и остановилась.

Петровский подошел, приналег плечом, лошаденка рванулась и вытащила возок из болотца. За поворотом печальная процессия скрылась.

Из биографических обрывков, которые в томительно долгие, мучительные дни плена я слышал от друзей, я склеиваю книгу их жизни.

Обычная история тех лет, когда героем является молодой парень, заглядывавший в лицо смерти на Карпатах, во Львове, Тарнополе, Риге и всех прочих местах, где снаряды рыли могилу для рабочего и крестьянина.

1914 год. Мобилизация. Винтовка и скотские вагоны. Гармоника и теплушка, плач баб на вокзалах.

Кокетливые косынки сестер милосердия. Новенькие погоны офицеров. Бесконечные марши по глинистым дорогам Галиции и Польши. Тяжесть винтовки на плече. Обе полы намокшей шинели в руках.

Обгоняет штабной автомобиль, обдает грязью, комья летят в лицо. И опять бесконечный топот солдатских сапог.

Окопы. Над головой тоненькое бревнышко, а ноги выше колен в воде. Разрываются снаряды и устилают дно вонючей канавы сотнями трупов.

Год, другой, третий. Те же сырые окопы, свист пуль, вой снарядов и черствый солдатский хлеб, который поедается тут же, рядом с разлагающимся трупом убитого товарища.

Вошь. Серая фронтовая вошь, кажется, тогда впервые получает право всероссийского гражданства.

Она подтачивает наши покрытые коростой тела. Тяжелый, одуряющий запах испражнений. Серое, свинцовое небо. Зуботычины фельдфебелей, унтеров и молодых, безусых, свежеиспеченных прапорщиков. И где-то в глубине сознания, подавленного безысходностью, копошится одна назойливая мысль.

Зачем? Во имя чего? За кого мы воюем?

Бесконечные составы товарных вагонов подвозят свежие партии необстрелянного пушечного мяса, которое завтра же будет ввергнуто в ненасытную пасть войны. Короткие корявые строки получаемых солдатских писем из самых отдаленных концов России не радуют: они пронизаны той же безысходной тоской. Безрадостная крестьянская «жисть» стала еще горше. Кормильцы на фронте проливают свою кровь за отечество, а покинутые ими семьи предоставлены самим себе, оставлены на милость урядников и становых.

Поля стоят неубранными, пала последняя лошаденка, телку за недоимки списали, дед Афанасий помер от плохо вправленной грыжи, а жена Маланья путается с пленным австриякой. Таков общий рефрен этих писем.

Здесь по одну сторону — безликая серошинельная солдатская масса, замордованная, забитая, безжалостно посылаемая на верную гибель бездарными военачальниками. И офицерское сословие — тупое, чванливое, держащееся особняком, боящееся запятнать себя, свою честь хотя бы намеком на человеческое отношение к Иванам, которые, по их понятиям, должны беспрекословно выполнять волю золотопогонных господ. Но худшим видом паразитов на теле истекающей кровью армии является штабная сволочь и бесчисленные молодчики земгусарского типа.

А за сотню верст от позиций идет неторопливая тыловая жизнь. Электрические солнца заливают ослепительным светом нарядные улицы и проспекты, в ресторанах и кафе гремит музыка. В домах люди спят, раздеваясь, в чистых постелях, ласкают своих жен и любовниц. Они не знакомы со вшами; им нет никакого дела до окопного быта, до ядовитых газов, оторванных рук и опустошенных жизней когда-то полных энергии и сил молодых людей.

За колючей изгородью проволочных рядов в тех же окопах, только более комфортабельно устроенных, такие же Иваны, насильственно оторванные от заводов и полей, облаченные в шинели защитного цвета и носящие у себя на родине имена Иоганнов, Фрицев, Карлов и Куртов.