Из воды торчат камни: Плескун, Пять братьев, Чайкин, Рваный, Плешка, Малые и Большие Лоцманские и еще другие. До Плешки, Плескуна и Лоцманских можно дойти пешком, на другие надо плыть. Интересно и немного страшно. Плывешь, плывешь, устанешь и думаешь: «Вдруг не доплыву». Наконец схватишься руками. Ближе всего до Чайкина: шагов тридцать от четвертой банки. Чайкин удобный — для рук и ног приступочки, легко хвататься и забираться. Лежать на нем противно, там ночуют чайки и вся верхушка камня в их белом скользком помете. На Рваном не ляжешь, можно только стоять или сидеть, он весь взорванный. Когда строили форт, камни рвали, кажется, динамитом и увозили по кускам. Рваный почему-то не увезли. Если волны, в расщелинах бьют такие фонтаны, что окатит с ног до головы: на ветру, когда подсохнешь, ужасно неприятно. Не любили мы на Рваный плавать.

Самое интересное: лежать на плоском теплом камне, например, на одном из Лоцманских, свесить голову, закрыться руками и смотреть. Если на море тихо и лежишь неподвижно, все увидишь; целый водяной дом. В расщелине, в тени стоят окуни. Маленькие боятся больших и отплывают, мигнув хвостом. На дне лежат пескари, не береговые, а морские, страшно крупные. Все равно их трудно заметить, они вроде серых палочек на песке, но как заиграют, заблестят серебряными брюшками! Плотвички не стоят на месте, стайками проносятся мимо камня, смешно повиливая хвостиками. И обязательно у одной или даже у нескольких на спине или у хвоста белые пятна — следы щучьих зубов. Если очень долго смотреть на ракушку, можно заметить, как она ползет: выпустит беловатую ногу, подтянется и продолжит свою канавку. Вдруг стая красноперок подойдет и остановится у камня. Большие, огромные! Такая бы клюнула — порвала бы леску, конечно.

Я люблю море!

Пираты

Я кончил пить чай и незаметно скатывал хлебный шарик, чтобы щелчком стрельнуть в Юрку, когда за окном послышался наш условный синичий свист. Вызывал Володя Буцефалушка. Мы вышли, и он, не говоря ни слова, повел нас на речку к пристани, где полощут белье.

У пристани стояла незнакомая черная смоляная лодка и плот. Плот я узнал сразу: это была знаменитая Володькина «Щука» — самый быстрый плот на нашем берегу: узкий, с высокой мачтой и настоящим рулем, бушпритом[8], окрашенным охрой, с фальшбортом[9] на баке[10] и на нем, на фальшборте, синие буквы «Щука».

Почти у всех лоцманских мальчишек есть плоты. В нашей компании только у Ваньки Моряка. Большой, неуклюжий, страшно тихоходный. Толкаться на нем мученье — только вдвоем. Одному и с берега не спихнуть. Ванька считает, что у его «Буревестника» есть бак, шканцы[11], спардек[12] и ют[13], капитанская рубка и еще много чего, что я даже не мог запомнить, да и не очень и видно. Единственно, что есть и всем нравится, это гладкая палуба, сделанная из старой двери. Ванька ее часто драит тети Зининой шваброй.

Остальным ребятам не стоило и заводить плоты, потому что выходить в море ни на плотах, ни на шлюпках взрослые не позволяли, на речке — неинтересно. Позволялось только Ваньке Моряку и нам с Юркой. Мама говорила: «Смешно, дети моряка и будут воды бояться. Они умеют плавать, и я верю, что глупостей не наделают. — Последнее уже для нас. — Мусеньку не пущу». А это и говорить не надо было. Муська сама не просилась. Правда, ребята, особенно Алька и Алешка, не очень слушались, потихоньку удирали в море.

Так вот, оказывается, что Володя Буцефалушка пригнал свой плот, чтобы подарить Юрке, а значит, и мне. Черную смоленую лодку он нашел ночью прибитую волнами к берегу против своего дома. Ее прибило неизвестно откуда. Теперь она стала Володина, и плот ему больше не нужен. Мы погадали, откуда лодка. Скорее всего, оторвалась от лайбы или откуда-нибудь с финского берега. Алька потом рассказывал, что из этой лодки во время шторма кто-то выпал, не мог залезть обратно и утонул, что на носу лодки на смоле, честное слово, видны царапины от ногтей — несчастный хотел вскарабкаться, но сил уже не было. Врет, наверно; правда, так интереснее.

Главное, что у нас с Юркой свой плот и мы можем куда угодно плыть по морю. Это здорово! У взрослых есть шлюпки, они часто катаются, только нас не берут.

На следующее утро мы с Юркой пришли на речку, чтобы поднять на плоту пиратский флаг и накрасить новое название. У пристани мы застали Ваньку Моряка. Ему страшно понравился наш флаг. Юрка дома сам нарисовал чернилами череп и кости. Хорошо получилось. Ванька посоветовал нам приготовить еще один флаг— русский: на белом синий крест. Он запретил переименовывать наш корабль. На флоте это не полагается, можно, если корабль взят в бою, а нам подарили. Юрка согласился: пусть будет по-старому — «Щука».

К нам прибежали Алька с Алешкой. Оказывается, что к четвертой банке прибило судно. Алька кричал, прямо захлебывался, что это, возможно, корабль с сокровищами, потерпевший крушение, и надо немедленно их забрать себе, пока другие пираты не знают, и звал нас вместе в море.

Мы отшвартовались: Юрка и я на «Щуке», остальные — на большом «Буревестнике». Юрка нахально предупредил Ваньку, что не пойдет в кильватере за его тихоходом. Ваньке было страшно обидно, даже не нашелся, что сказать. Потом уж рассказывал девчонкам, что шел под охраной легкого корабля, то есть нашей «Щуки». У легких кораблей, например эсминцев, полагается ход на несколько узлов больше, чем у флагмана, значит, у «Буревестника». Ну и пусть. Они втроем толкались на шестах, и все равно мы с Юркой сильно их обогнали. Перед четвертой банкой пришлось грести: шестов не хватало до дна, потом опять стало мельче.

Корабль недвижно сидел всем бортом на песке банки. Огромный, бревенчатый, низкобортный, вместо парусов решетчатые щиты, окрашенные в белый и черные цвета, и над ними флаги. Мы пришвартовались у большого железного кольца с подветренной стороны. Невысокие волны быстро бежали вдоль корабля и покачивали плот. Борт корабля был смоленый и гладкий. Мы долго ждали «Буревестника» — не хотелось лезть одним. Сокровища — страшно интересно, но кроме них там всякое могло быть. Кто его знает, что, вдруг покойники — мертвые матросы.

«Буревестник» подошел, прицепился к «Щуке», и мы полезли наверх. Страшно трудно — первую ногу на кольцо, пальцами за щели, где выпала конопатка, потом и вторую ногу в щель, как кошки. Алешка залез первый и огляделся, встал в царскую позу и вопил артистским голосом:

— «Корабль голландский трехмачтовый. Отплыть в Испанию готовый. В нем обезьяны, бочки злата и груз изрядный шоколата…»

Ванька вскарабкался и сказал таинственным голосом:

— Ребята! Смотрите! Везде щепки, доски как топором порублены, флаги прострелены… Корабль был в бою! В смертельном морском бою!

Меня, последнего, втянул за руку Юрка. Я никак не мог перевалиться на палубу, висел на одной ноге. Когда втянули, я даже сел от усталости и радости и огляделся. Корабль без палубы, пустой, как лодка. Наверху высоченные дощатые щиты, прямо в небо уходят. Внизу зеленые от тины ребра-шпангоуты и между ними такая же зеленая вода. Вода тихая, неподвижная, и даже сверху чувствуется, как сильно пахнет болотом.

Корабль пустой. Только на юте будочка-каюта и от нее вниз трап и там что-то вроде колодца с рычагом. Ванька Моряк объяснил, что это помпа — откачивать воду, когда шторм.

Алька повернулся, пошел назад к плотам и бормотал:

— Ну его! Вдруг в каюте кто-нибудь. Выскочит, и нам попадет.

Мы, конечно, посмеялись над трусом и, хоть было неприятно, тихонько прокрались на корму. Двери каюты были заперты снаружи на засов. Все равно жутковато открывать: вдруг там спрятан покойник или что-нибудь страшное. Юрка, молодец, сдернул засов, подождал немного и вошел. Мы за ним. В каюте никого. У окошка стол, рядом стул, в глубине койка, на ней солома без тюфяка. На пустой дощатой стене на гвозде фонарь. Другие стены сплошь заклеены картинками из журналов «Огонек», из «Синего Журнала», «Сатирикона». Мы стали разглядывать и читать. Смешные. Дама чистит зубы, рядом медведь что-то толчет в ступке и внизу подпись: «Вадемкум лучшее средство для рта и зубов». На другой картинке тоже дама, смотрится в зеркало. И так по всем стенам — женщины, женщины, и почти у всех пририсованы черные гусарские усы. В общем, в каюте ничего интересного не было. Мы ушли.