СЕНЬКИН ПАЙ

Не на шутку расхворался старик Коконя: на глаза накатилась темная ночь, по спине будто кто палкой ударил, ноги не шевелятся — словно в капкан пойманы.

Много ночей не спит, лежит старик, думушку думает да сыновей ждет. А сыновей все нет. За теплом послал их старый охотник. Слышал он от отца своего — есть места, где земля теплом дышит.

К вершине реки Нельмы послал он Прокопку, к реке Кедрачей направил Никифора. Только младшего Сеньку, не знает Коконя, с какой стороны ждать. Не знает, в какой бор, в какой урман он ушел.

А Сенька тем временем исходил, измерил шагами берега рек пологих и крутоярых, обошел дремучие леса, ходко, торопно борами ходил. Увидел однажды под горой, в логу, непроглядный дым.

Смотрит: клубы черные к небу тянутся, гарью, копотью затянуло все, а у самой земли пламя великое на ветру дрожит, жаром дышит. То затухнет, в землю спрячется, будто силы там набирается, то опять вырвется — клубы черные гонит по небу.

Никогда глаза Сеньки такого не видели, даже бабушка длинными ночами в сказках своих про то не рассказывала.

Испугался Сенька. За куст спрятался, переждать хотел пожарище, а оно в осенней ночи разгоралось пуще прежнего. И казалось ему, что сама земля под ним движется, содрогается.

Непугливый Сенька был с малых лет. По лесам днем и ночью расхаживал, не однажды в медвежью берлогу с заиндевелой отдушиной ель вталкивал и будил хозяина сердитого. Только этим днем не узнал себя Сенька. Задрожали ноги, заподкашивались, руки плохо ружье держали.

А жара вокруг стояла нестерпимая. Спохватился тут Сенька, догадался, что нашел тепло земное.

Не занимать Сеньке смекалки, сноровистости. Он смолистую сухару{1} за комель схватил, подтащил поближе к пожарищу. А прожора — огонь будто ждал того: облизал сухару языками своими жгучими обвил ярким пламенем, засветил в темноте, обогрел округу теплом.

И понесся Сенька сколько духу есть к родным местам, где отец жил. А сухару, земным огнем зажженную, не выпускает из рук.

Как раз в это время старик Коконя еле вышел из чума с деревянной колотушкой в руках и давай стучать в бубен, сзывать сыновей.

Бил, бил, устал. Ушел в чум, лег на шкуры. „Видно, далеко ушли“, — думает. Набрал силы старый охотник. Снова вышел из чума, колотушкой стал стучать по деревьям. Не услышали сыновья.

Не хотелось умирать Коконе, не повидав сыновей своих. Попросил тогда он птиц и зверей позвать их.

Разлетелись с шумом по тайге птицы, разбежались по округе звери.

А сыновья-то — Прокопка с Никифором улеглись на мхом выстланной боровинке, где речной прибрежный ветер гнус отгонял, где не тревожил их ни комар, ни заблудший шмель.

— Где его найти-то — земное тепло? — лениво открывая глаза, Прокопка спрашивал брата.

— Да нет его совсем! Это отец выдумал! — промычал сквозь зевоту Никифор и на другой бок перевернулся.

И тут послышался громкий птичий крик. Вскочили братья.

А птицы летят, гогочут, крыльями машут — каждая рассказывает, что старик Коконя собрался навсегда оставить землю, домой сыновей зовет. Догадались братья, что отец надумал угодья делить. У отца они немалые. По реке широкой Югану тянутся хмурые урманы с соболями да белками, с горностаями, лисами, да с другою всякой живностью. В тех урманах сам хозяин тайги живет.

В реках, в заливных местах у чистых песков, да в заводях косяки рыб плавают. На болотинах зыбких вкусный душистый ягель-мох растет. Ест его олень — сильный бывает, ветер и тот не догонит его — отстанет.

Округлились у обоих братьев глаза, потерялся голос. Боятся: как бы их отец не обделил.

— Мой пай будет — все урманы с соболями, с кедрачами и грибами, — закричал во всю силу Прокопка.

— Нет, мой пай — все урманы с соболями, с кедрачами и грибами, — перекричал его Никифор.

— Нет, мой пай! — хрипел Прокопка.

— Нет, мой пай! — орал Никифор.

И бежали они так, что травы гнулись, расступалися деревья.

А с другой стороны бежал лесом Сенька, освещая ярким светом дорогу нелегкую, неторную. И не разглядел второпях он корягу смолистую, упал, уронил пламя на землю.

А огонь тут же пошел по кустам, по деревьям шарить: зачернил кусты, поджег травы, охватил пламенем деревья вокруг. Долго хлестал Сенька огонь ветками, тушил пожар. Да видит, не сможет он один справиться. Побежал к реке Югану и давай поклоны ей бить, давай ее просить пособить в беде.

А река сложила волны, приумолкла, почернела и будто не слышит. На колени пал Сенька, пригоршнями черпал воду и шептал ей сквозь слезы. Не хотелось охотнику, чтобы ветер разнес по тайге молву, что упустил он земное тепло.

Вдруг одна волна всплеснулась, окатила Сеньку, смыла грязь и копоть с его лица и толкнула дальше от берега.

Отбежал Сенька, а вода — за ним. Он шаг шагнул — она за ним, второй шагнул — она дальше подгоняет.

А вокруг пожарище бушует, дурит, жжет все вокруг. Торопит река Сеньку, вся дрожит мелкой рябью.

Сколько дней пробежал Сенька, сам не знает, птицы знали — и те забыли.

А речка мчится, позади себя берега крутые оставляет, не пускает пламя дальше в тайгу.

Тут выскочил Сенька на крутой яр, а речушка обежала круг да с другой стороны к самому Югану и подошла. Обняла вода огонь, остров сделала. Черный остров, горелый остров. Огляделся Сенька кругом, видит: приумолкла река, присел огонь к земле, только гарь стелется. Обтер изодранным рукавом малицы{2} Сенька пот с лица, затянул крошни{3} потуже, вздохнул глубоко и к отцовскому чуму быстрыми шагами отправился.

А там били бубны — под раскидистой сосной хоронили старого Коконю. Так и умер он, не дождавшись младшего сына с земным теплом.

Упал на колени Сенька, зашептал отцу:

— Ты прости меня. Не донес я тепло. Потерял. Оставил на острове.

И слышит он вдруг тихий голос:

— Помолчи. Не пришла пора про земное тепло разговор вести.

Оглянулся Сенька — никого. Только братья стоят, брови нахмурили, смотрят

так сердито.

Потом Прокопка проговорил нехотя:

— Не оставил отец пая тебе! Нам с Никифором разделил угодья. Ты и так проживешь.

— Шибко долго земное тепло искал, пусть оно и греет и кормит тебя. Ха-ха-ха! — засмеялся Никифор.

Видит Сенька — около ног собака вертится, в глаза ему смотрит, скулит жалобно. Взял он ее с собой и на остров горелый отправился. Чум поставил, снасти сплел и стал жить в дружбе с ветром и рекой.

Жил, не печалился. Сыновей растил, учил честно жить, земное богатство беречь.

Много зим прошло, побелели кудри у Сеньки, обросла борода белым мхом, паутинка тонкая исчертила лицо.

Как-то на рассвете, когда лучи солнца из-за леса показываться стали, когда в заводи сонно утка прокрякала, сзывая птенцов, да, потягиваясь на суку, белка хвост прихорашивала, выехал на своем облазке{4} Сенькин младший сын. Едет, любуется простором речным, островом родным, видит: из-за мыса лодка выплыла, к их острову направилась.

Плывут люди шумно, разговор ведут, на берег сходят.

Говорят что-то на незнакомом языке, понять Сенька-младший не может. Позвал отца. Захлопотал старый охотник, угостил гостей вкусной нельмой малосольной, налимью уху сварил. Рад был старик, что люди его про тепло земное спросили. Видно, время пришло!

Смотрит на гостей, радуется, а они по острову ходят, оглядываются. А потом спрашивают:

— Как зовут люди этот черный остров?

Посмотрел вокруг старик, прищурил глаза, почесал пятерней седую голову, пожал плечами да и говорит:

— Тут? Тут Сенькин пай!

— Сенгапай? — переспросили его люди.

— Ага, ага, Сенгапай! — добродушно согласился охотник. — Тут тепло земли живет. Много-много! Сенька-сын казать будет. Он знает.