В эту зиму в блоке «А» только и разговору было что о возвращении одного из пациентов, который некогда был видной фигурой в лондонском Сити. Случай этот стал заметной вехой в однообразном течении здешней жизни. Бывший делец пробыл в Нортфилдсе пятнадцать лет и вышел лишь для того, чтобы через полтора месяца его привезли обратно и опустили на самое дно, во тьму блока «С». Брон испросил разрешения его навещать и долгими часами утешал беднягу уже тем, что внимательно выслушивал его нескончаемые сетования по поводу каких-то сделок, пересыпанные непонятными биржевыми словечками. Примерно в ту же пору Брон утратил вкус к куреву и охотно раздавал полагавшиеся ему сигареты.

Поздней весной состоялась выставка цветов, а летом наступил и прошел спортивный праздник. Впереди, точно вершины Эвереста, маячили рождественский бал и любительский спектакль, до них оставалось четыре месяца.

В начале сентября Брона навестил доктор Даллас. Он сразу заметил, что в комнате у его бывшего пациента стало еще более пусто и голо, а главное — исчезла маленькая, потрескавшаяся фотография матери в поддельной черепаховой рамке, купленной в киоске.

— Ну как, все еще держимся на плаву?

— Барахтаюсь изо всех сил, — ответил Брон.

— Надо сказать, выглядите вы превосходно. Ну а как родинка?

— Родинки больше нет, — сказал Брон. И улыбнулся. Он правил оттиск своей колонки в «Аргусе», и тут сквозь решетку открытого окна вскочил воробей, присел и оставил на верхнем листе блестящий комочек.

Не хочет меня огорчать, подумал Даллас.

— Я виделся с Кэти, — сказал он.

— Я знаю, спасибо.

— Вам что-нибудь нужно — книги или что-нибудь еще?

— Решительно ничего, спасибо. Все прекрасно.

Даллас собирался пробыть у Брона полчаса, но уже через десять минут простился и отправился к Симпсону.

— Похоже, что Оуэн пошел на поправку, как вы и предсказывали, — сказал Симпсон. — Поразительный случай. Единственный в своем роде, если только диагноз был правильный.

— Что будет дальше?

— Обычный период выздоровления.

— Сколько он может продлиться?

— Порядки мало-помалу смягчаются, так что лет через десять его выпустят. Сейчас в этих случаях раньше чем через четырнадцать лет не выпускают.

У Далласа перехватило дыхание.

— Эрик, когда Оуэна сюда поместили, у меня были все основания надеяться, что для него могут сделать исключение.

— Исключение, Джеймс? — Симпсон посмотрел на него с любопытством.

— Разве в каких-то случаях ты не относился к пациенту… ну, с особым вниманием? Я имею в виду, когда тебе давались определенные гарантии?

— Ни о чем таком не слыхал. По крайней мере в последнее время. При мне этого не бывало.

Слишком поздно, подумал Даллас, он уже не тот, что прежде. Два-три года назад он бы это сделал. Нашел бы какую-нибудь лазейку. А теперь ему приходится думать о своем положении. Возможно, он метит на место главного, когда тот уйдет…

И он снова заговорил, точно в воду кинулся:

— Мы с тобой старые друзья, Эрик. Мне это очень важно… — Он умолк.

— Продолжай, — сказал Симпсон.

— В первый раз в жизни я хочу воспользоваться старой дружбой в своих интересах. Можешь ты мне устроить неофициальную встречу с твоим главным?

— От этого не будет никакого толку, Джеймс. Ты только поставишь себя в неловкое положение.

Даллас не отступался.

— Но должен быть выход. Я готов взять Оуэна на свою личную ответственность. Не спускать с него глаз.

Симпсон покачал головой.

— Об этом не может быть и речи. Прежде еще, может, что-то и удалось бы, а при нынешнем главном и думать нечего. И потом, ты забываешь про министерство внутренних дел. С тех пор как Рэнделл вышел на свободу и задушил ту девушку, все стало гораздо строже. Под нажимом общественного мнения.

— Брону грозит распад личности, — сказал Даллас.

— Как и всем здесь.

— Выходит, эта лечебница губит своих пациентов?

— Неминуемо. Нортфилдс тоже кара, только под другим названием. Унаследованный от прошлого предрассудок.

— А ты не мог бы поговорить с главным?

— Боюсь, толку не будет, Джеймс. Давай смотреть правде в глаза: от меня здесь ничего не зависит.

— Понимаю, — сказал Даллас. — Значит, ничего сделать нельзя. Извини, что отнял у тебя время.

— Ну что ты. Я бы рад помочь. Извини, что спрашиваю, а все-таки почему ты так уверен, что Оуэн стоит всех твоих хлопот?

— Он хороший человек, — сказал Даллас. — Таких, как он, я почти и не встречал. И похоже, я его загубил. Даже пожизненное заключение и то было бы лучше Нортфилдса, там была бы хоть какая-то жизнь.

Главный врач Гуди, человек, вечно мучимый тревогами и огорчениями, стал психиатром потому, что его расстраивало, когда пациенты умирали, душевнобольные же редко умирают от своего недуга, если только не кончают самоубийством. Он казался мрачно-спокойным, но внутри у него все дрожало, как натянутая струна. До пенсии ему оставалось три года, он уже получил орден Британской империи 2-й степени, и весь некогда тщательно отлаженный механизм его тела и разума теперь с бешеной скоростью и напряжением работал вхолостую, порой останавливаясь оттого, что какая-либо часть выходила из строя. Лишь ближайшие его подчиненные умели распознавать такие минуты по кое-каким не подобающим ему мелочам: по тому, как он сонно прищурится или разок-другой зевнет, прикрывая рукою рот.

— Скажите ему прямо сейчас, — предложил доктор Симпсон.

— Дождитесь распоряжения, — посоветовал психотерапевт Беннет.

— Вот уж на этот раз министерство внутренних дел могло бы не сваливать на нас свою грязную работу, — сказал Гуди.

— Существуют какие-нибудь установления на такой случай?

— Никаких. В том-то вся беда. Никаких указаний нет. Ничего подобного еще не бывало.

В Нортфилдсе жизнь пациентов и служащих равно определялась и охранялась всевозможными правилами. В своде здешних законов имелся готовый ответ на все вопросы, сомнения, непредвиденные случаи. Здесь жили словно в пещере, где все окаменело, и вода, сочась по капле, изменяла эти застывшие формы так медленно, что перемены невозможно было заметить. Раз в десять, двадцать, тридцать лет вот так же случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, и тогда мучительно что-то изобретали, и вновь изобретенное со временем тоже окаменевало. Во всем своде законов и правил, а Гуди чуть не все их знал наизусть, не было и намека на то, как следует поступить в подобном случае.

— Ну как же быть? — снова спросил главный врач.

— Не пойти ли мне с вами, сэр? — предложил доктор Симпсон.

Гуди надеялся, что Симпсон вызовется заранее поговорить с Оуэном, несколькими продуманными словами подготовит его к нежданному известию.

— Если вы хотите, чтобы я был при этом… — сказал Симпсон.

— Нет, я думаю, не стоит, доктор Симпсон. Надо, мне кажется, чтоб обстановка была по возможности неофициальная. Как бы поосторожнее сообщить ему новость.

— Да разве дело в этом, сэр? В особенности когда речь идет о таком разумном человеке.

— Скажу по совести, я понятия не имею, как он это примет. Как вообще человек может выдержать, если его так ошеломить?

Главный врач нарушил заведенный порядок и послал за Броном не в обычный приемный час, а сразу после обеда, когда двойная порция коньяку творила ежедневное, но недолговечное чудо и предстоящая отставка переставала его угнетать.

Служителю, который привел Брона, полагалось во время беседы стоять за стулом пациента, но на сей раз Гуди велел ему выйти.

— Садитесь, Оуэн. У меня для вас замечательная новость. Скажу сразу, без проволочек. Мне только что сообщили, что найдено и опознано тело вашего брата.

Брон кивнул, принимая неизбежное. Он только слегка удивился, что поиски все еще продолжались.

— Он умер два или три дня назад, причина смерти — коронарный тромбоз. Как стало известно, ваш брат работал батраком под вымышленным именем на ферме милях в двадцати от своего прежнего дома. Найдено письмо, из которого явствует, что его тогдашнее исчезновение не случайность, а тщательно продуманная месть. Не сомневаюсь, что он был душевно болен. Только параноик, одержимый навязчивой идеей, мог замыслить такой невероятный план.