— Я видел, как Брон Оуэн ударил мистера Оуэна, — сказал Бейнон.

— Когда и где? — спросил Джонс.

— На кухне фермы, в ту ночь, когда он пропал.

— Что именно произошло и где ты был?

— Я был там, в доме. Шел как раз мимо, а парадная дверь отворена, слышу, там какой-то чудной шум, ну и вошел. В кухне горел свет, и вроде там дрались, Я толкнул кухонную дверь и вижу: Брон как ударит мистера Оуэна, тот и упал.

— Чем ударил?

— Таким большим фонарем, электрическим.

— А дальше что?

— Ну, вижу, мистер Оуэн лежит и глаза закрыты, а Брон над ним стоит. Лицо у Ивена было все в крови.

— А дальше? Что еще ты видел?

— Да ничего, потому как Брон обернулся, а я испугался, подумал, он меня увидит и тоже убьет. Ну, я выбежал из дому и спрятался, думал, вдруг он станет меня искать.

Джонс поднялся.

— Ну вот что, пойдем-ка мы с тобой в участок.

16

Дождь шел весь день и всю ночь. Никто и не упомнит в эту пору такого ненастья. Дождь сменялся крупой, крупа дождем, и так без конца. В полях, что повыше, нашли приют тучи налетевших с моря чаек, дно долины превратилось в бурое озеро, а посреди него стремительно неслась река — горбилась, ершилась тревожными гребешками, точно тело могучего змея, извивавшегося под водой. Впервые за все время прудик во дворе фермы вышел из берегов и чуть не к самому порогу вынес вздувшийся шерстистым пузырем труп утопленной кошки. На другое утро вершина горы покрылась снегом, а когда облака рассеялись, темные пятна проступивших из-под снега скал сложились как бы в огромное безглазое лицо, и, пока снег не стаял, оно с тупой ухмылкой глядело на раскинувшийся внизу насквозь промокший Кросс-Хэндс.

Брон заставил себя подняться вверх по склону, но очень скоро вернулся домой. Он ощущал холод уже не только кожей и мышцами — он продрог до мозга костей, в каждый его сустав вгрызалась ноющая боль.

Он уныло улыбнулся Кэти и спросил:

— Бейнон так и не появлялся?

Кэти мыла пол в кухне, временно покрытый линолеумом из чулана. Она весь день не выпускала тряпки из рук, протирала в доме каждую отсыревшую половицу, каждую дощечку.

Она поднялась, вытерла руки, откинула со лба волосы.

— Он ушел, — сказала она.

— Куда?

— Просто ушел. Оставил записку, что уезжает. И все.

— Ну и положеньице, — сказал Брон.

— Пока не найдем кого-нибудь вместо него, нам туго придется.

— Никого нам не найти, — сказал Брон. — Я еще прежде наводил справки. Никакой надежды. Опытного доиль-щика тут ни за какие деньги не достанешь.

— Дождь не век будет лить. Уже середина мая. Да вот мокрядь всюду. Куры перестали нестись, и корм у них кончился.

— Еще трое ягнят пропало, — сказал Брон. — Двух вчера заклевали вороны. Хворь их, видно, свалила. Не то вороны не посмели бы на них кинуться. А один замерз, я его сегодня нашел. И сколько еще овец половодьем унесет, кто знает. Надо бы отогнать их повыше в горы, но там ни травинки. Будто среди зимы. Теперь пойдут у них копыта гнить.

— Нет, долго такая погода не продержится, — сказала Кэти. — Ведь июнь на носу. Только бы дождь перестал, тогда не страшно. С коровами уж как-нибудь и вдвоем управимся. А овцы пускай сами пасутся, тут уж ничего не поделаешь. Как-нибудь протянем, а там Ивен вернется.

— Когда еще он вернется.

Брон чуть отогнул пластырь на правой ладони, заглянул под него.

— Ну, как рука? — спросила Кэти.

— Лучше, — ответил он. — Можно считать, зажила. Но день-два от нее еще мало будет толку. Совсем я изнежился, прямо беда. Часа два-три поработаешь, и уже волдыри. Я думал, легко утру Бейнону нос, когда мы стали рыть канаву, а вон что получилось.

— Сними пластырь, — сказала Кэти. — Я положу чистый. Как бы грязь не попала.

Она достала новый пластырь, сорвала обертку и заклеила ранку у основания пальца.

— С чего же он все-таки ушел? — спросил Брон. — У тебя его записка далеко?

— Я ее сожгла, — сказала Кэти. Брону почудилась какая-то натянутость в ее голосе, и он решил больше не расспрашивать.

— Противный малый, — продолжала Кэти. — Ни капельки мне не жалко, что он ушел. Сказал, хочег жить в городе.

— Я тебе раньше не говорил, — сказал Брон, — но, похоже, несколько дней назад он хотел меня прикончить. У него кирка сорвалась и чуть не угодила мне в голову. По-моему, он какой-то чокнутый.

Пока она собирала на стол, оба молчали. Брон взял обеими руками чашку чая и скоро почувствовал, как застывшие пальцы заныли от тепла.

Кэти заставила себя заговорить о том, что вот уже несколько дней не давало ей покоя.

— Как ты считаешь, почему Филлипс передумал продавать нам землю?

— Не знаю, — ответил Брон. — По-моему, нам просто не везет. Все равно теперь это уже не имеет значения.

— А как же твои планы, если мы не прикупим эту землю?

— Да никак. Одному мне все равно не управиться. Я же не фермер, слишком мало в этом смыслю. Прямо скажем, еще и не начал, а уже провалился. Без Ивена нам теперь не обойтись.

— Просто ты расстроился. На твоем месте всякий бы расстроился. Вот кончатся дожди — все покажется веселей.

— Даже если б я и смыслил в этих делах, еще вопрос, гожусь ли я для этого вообще.

— Конечно, годишься.

— Ты, наверно, знаешь, я был человек не очень надежный… много лет.

— Ивен что-то говорил, — подтвердила Кэти.

— Ну вот, — сказал Брон, — надо думать, это даром не прошло.

— Неправда. Ничего в тебе такого нет. Ты не хуже других людей.

— Понимаешь, это такая штука, что лучше о ней не говорить, — сказал Брон. — Считается, что, когда об этом говоришь, становится хуже.

— И не говори, раз тебе неприятно. Я понимаю.

— Теперь-то все в порядке, — сказал он. — Все прошло. В Хэйхерсте меня все-таки вылечили. Хотя считалось, что это неизлечимо. Очень там был хороший психиатр. Сейчас есть такие лекарства — только мертвого не вылечат.

— Значит, тебя вылечили! — сказала она.

— Вылечили, — сказал Брон. — Едва успели. Окончательно вылечили как раз перед тем, как мне выходить. Когда я вышел, мне даже казалось, вот-вот будет приступ, но Гриффитс дал мне чего-то принять, и все обошлось. Помнишь, была та заварушка с машиной? Если бы мне грозил приступ, он как раз тогда бы и случился. А я принял лекарство Гриффитса — и все в порядке.

— А какие они, эти приступы?

— Ничего не могу тебе сказать, я ведь не знаю. За день, за два перед приступом бывает как-то чудно и не по себе. Какой-то взвинченный становишься. И все видишь будто во сне. Сам не спишь, а все вокруг будто снится. А потом ничего не помнишь. Двух-трех дней будто и не было. Вот тогда-то я непременно что-нибудь натворю. Но потом не помню этого. Говорят, это называется автоматизмом.

— А откуда ты знаешь, что в тот раз приступа не было? — спросила Кэти.

— Трудно объяснить. Просто я знаю, что не было. День-другой меня клонило в сон, а потом все прошло. Потому, наверно, я тогда в кино и заснул.

Брон задумался, напрягая память. Даллас называл это сумеречным состоянием, и он почти ничего не мог вспомнить, лишь кое-какие обыденные мелочи — небрежные мазки на смутном, расплывчатом фоне, точно на полотнах импрессионистов.

— И ведь что удивительно: в это время мне всегда кажется, будто люди ведут себя как-то странно. Например, дня два вы с Ивеном казались мне очень странными. Потому я и думаю, что был на волосок от приступа. Ну с чего бы, например, в те дни, как пропал Ивен, ты словно дулась на меня, была как чужая, а потом опять стала добрая, заботливая? Ответ только один: неладно было не с тобой и не с Ивеном, а со мной.

— И так было всегда? Всю твою жизнь?

— Началось еще в школе, когда я был мальчишкой. Самое скверное, что у меня все протекало иначе, чем у обычных эпилептиков. Настоящих припадков со мной никогда не случалось: я не падал, пена у меня изо рта не шла и я не прикусывал язык. Люди думали, я просто прикидываюсь сумасшедшим. Пока меня не посадили в тюрьму и не сделали там энцефалограммы, никто и не подозревал, что я эпилептик. Даже в Хэйхерсте главный врач сказал мне, что я притворяюсь. В девятнадцать лет меня за что-то высекли, а в чем я тогда провинился, я так и не знаю.