Ниже, за этими двумя словами, четко, как бы в споре с первой строкой, значилось:
«Мы предлагаем: пройти шахту «Новая», район — рядом с третьей обогатительной фабрикой; состав — два скиповых подъема и одна клеть; необходимость шахты прямо диктуется: свыше двух миллионов тонн руды находится в охранных целиках…»
Дальше читал записи одну за другой:
«Система разработок на Соколинском руднике окончательно утверждается — окладная, квадраты с последующей закладкой…»
«Сразу по возвращении в Свинцовогорск надо:
— заложить буровую скважину в месте, где предполагается закладка новой шахты;
— учесть, что горные породы в угрожающем состоянии, нужна гидравлическая закладка; если буровая встретит руду, то в этом случае проходить в шахту;
— начинать проходку шахты следует со второго полугодия 1938 года, заключить договор с Шахтстроем. Технический проект готов. Схемы нет. Задерживается расчетный материал. Надо дать список объектов, включаемых в генсмету…»
«По Кречетовскому руднику:
Запасы рудника разведаны. Содержание: 2,5 процента свинца и 5 — цинка.
Проект предусматривает разработку верхних горизонтов. Подача руды с рудника на обогатительную фабрику — эстакадная; однако дело спорное: проектировать Кречетовский рудник на полную мощность нельзя, потому что до сих пор не определено место шахты «Новая». Бурение же, производившееся по заданию Гипроцветмета, Приостановлено, — значит, форсировать поиски места под шахту!..
Внимание: опыт гидравлической закладки требует изучения!
…Но главное — воспитание людей, человека! Кадры решают все, человек решает все!»
Фраза подчеркнута — жирные, широкие Ленты от «рондо».
С лица у него не сходила улыбка — он даже забыл о беспокоившем его весь день разговоре с секретарем обкома, о том, что последуют грозные и неизбежные санкции от Белогостева: тот, взъярившись, бросил трубку. Гляди, влепит выговор, строгий выговор, — иных мерок он не знал и не признавал. Услышал Куропавин с год назад в разговоре двух директоров о Белогостеве: «Этот по душам идет пешком», — и поразился ее чудовищному смыслу. После же, когда, случалось, приходили на память эти слова, Куропавин, вовсе не слабый нервами, непроизвольно вздрагивал. Теперь же он отключился от всего — был полонен этой старой картонной папкой, извлеченной из сейфа, с заметками, расчетами, набросками планов: в кабинет вошло иное время, обступили иные видения — он был во власти их.
Неужели тогда, в январе тридцать седьмого года, его перевод сюда, в Свинцовогорск, в центр полиметаллической промышленности, — простая случайность, обычная кадровая «игра», билетик «судьбы», извлеченный морской свинкой из картотеки заезжего слепого гадателя? Или все не так, все сложнее? Кто тут «сыграл скрипку»? Белогостев? Но он пришел позднее, хотя и в том же году, да и не мог он, не мог — чутье подсказывает — изъявить желание работать «под одной крышей».
С группой работников он поздно вернулся тогда из степного колхоза «Заря», в дороге закружил буран, колею замело, в снежной слепящей круговерти ничего не было видно, и «эмка» двигалась точно на ощупь. Развезли по метельным, уже сонным улицам города сотрудников; последним к своему дому подъехал Куропавин и в радостной оттаянности увидел тусклую бронзовую желтизну в запорошенном кухонном окне. Шофер коротко посигналил — клаксон отозвался простуженно, — и тотчас желтизну окна перечеркнула метнувшуюся тень: Галина Сергеевна пошла к двери — открывать.
Войдя в дом, сняв пальто, отряхивая снежную наметь, только начав рассказывать жене о буране, услышал звонок телефона на тумбочке. Галина Сергеевна спохватилась, сказала, что уже дважды звонил дежурный, искали его в «Заре», но не успели.
Дежурный по горкому был лаконичен: поступила телеграмма из Москвы.
— О чем?
— Личная. Вам, Михаил Васильевич, в Свинцовогорск секретарем горкома предлагается.
— Шофер сейчас будет в горкоме, передайте ему телеграмму, пусть привезет мне. Жду.
Он не поверил телеграмме, прочитав ее в первый раз. И лишь позднее, еще и еще вчитываясь, осознал наконец неотвратимость предстоящего:
«Вам предлагается убыть Свинцовогорск секретарем горкома тчк Принятие дел доложить двадцать четыре часа».
Подпись известная: секретарь ЦК и завотделом руководящих партийных кадров. Телеграмму передал жене, стоявшей с посудным полотенцем возле прибранного стола.
Утром в горкоме сказал второму секретарю, уже знавшему о телеграмме, чтобы собрал «летучий пленум», — проинформирует членов горкома об отъезде, попрощается. Сам же, когда тот ушел из кабинета, попросил связать его с Алма-Атой, с первым секретарем Мирзояном. В ожидании ответа отрешенно смотрел в окно, — по-прежнему буранило, в порывах ветра то и дело взметывались мириады снежных метляков, невесомо бились о стекла, ссыпались вниз; в заволочи размытыми оттисками проступали дома противоположного ряда улицы. Заныло, защемило сердце… С чего бы? Жалко уезжать с насиженного места? Так не впервой, — помотала, поносила судьба. Сколько пришлось сменить причалов! Сейчас он секретарь горкома областного центра ничем особо не приметной степной области. Так что — не привыкать стать! Или все же пугает новое дело, тот Свинцовогорск?..
Мысли оборвал звонок. Мирзоян слышал о новом назначении Куропавина.
— Чем вызвано? Почему? — закидал Куропавин.
— Почему тебя, Миша, выбрали, — не знаю. В Свинцовогорске на руднике обвал. Поезжай! На месте разберешься. И все же правильно, что тебя. Будь, Миша!
Снежная коловерть за окном плясала свой дьявольский танец не уставая. Запоздало пришло: «А что с свинцовогорским секретарем? Тимановский — где?! Эх, не спросил у Мирзояна! «На месте разберешься…» Да, теперь, выходит, так!»
…Садились на окраине Свинцовогорска. Когда летчик разворачивал самолет, отыскивая площадку, Куропавин увидел и рудничные копры, и приклеившийся к склону горы корпус обогатительной фабрики, и заснеженный городок: отсюда, из самолета, были отчетливо видны домишки, сбившиеся в котловине в кривые под снегом улочки.
Самолет снижался, нацелившись короткими широкими лыжами на снежную, текучую гладь поля за домами.
В горком пришел с портфелем, в нем все, что захватил с собой: белье, бритва, мыло, учебники по горному делу, — штудировал их раньше, когда на Урале довелось работать. Нашел второго секретаря — Алексея Тимофеевича Портнова, взъерошенного, помятого, с красными, воспаленными глазами. «Не спит небось не одни сутки кряду», — догадался Куропавин. С Портновым встречались на одном-двух партийных совещаниях, хотя не знали друг друга близко. Поднялся Портнов навстречу неспешно и точно бы в безразличии и забитости никак не отреагировал на появление Куропавина, руку пожал вскользь.
— А где первый? — спросил Куропавин. — На месте?
— Разве не знаете? — сквозь усталость мелькнуло на миг удивление в глазах Портнова, вяло махнул рукой. — Отозвали, называется! А если точно — попросился… Мол, не справляется.
«Вот оно что! — мелькнуло у Куропавина. — Попросился? Интересно!..»
— Дело-то паленым запахло, вот и сориентировался, — проговорил Портнов без подъема, вздохнул, и, пожалуй, в этом вздохе с особой отчетливостью Куропавин уловил: держался тот на пределе.
— Не спал? — спросил Куропавин.
— Трое суток… Ну да пустяки! Танкистам не привыкать, а комиссару танкового батальона тем паче. — Он даже подобрался, оттянул книзу фалды темного пиджака, взглянул твердо, но доброжелательно. — Готов докладывать, товарищ первый секретарь! Готов… Готов…
— Паника? — взглянув на него, коротко спросил Куропавин. Этим вопросом он хотел сразу выяснить обстановку, хотя и понимал, что мог обескуражить, даже обидеть человека. И все же пусть так — пусть знает, что он, Куропавин, не деликатничает, — им теперь работать вместе.