Она и сказала: приближается женский праздник, Восьмое марта, вот и разрешили бы на вечер рудничную столовую занять; сами бы женщины столы накрыли и прибрали их бы после. Помолчала, словно стараясь уловить его, парторга, отношение; молчали и женщины.

— Маруся вот права: попоем, попляшем, — обернула она наконец сумрачное лицо к нему. — Война нас пришибла, в шахте вот днюем, ночуем — за мужей и за себя. Свинец тот на наши бабские плечи давит… Не заслужили отдыха? — с вызовом, с внезапной жестковатостью спросила она.

— А чё, верно-от, молчите, Андрей Федорович? — рядом напористо подала голос Востроносова. — Мужики-от наши там, под пулями да бомбами, а мы здесь света белого не видим! Посидим, повспоминаем да письма почитаем, — мужики-от про войну пишут да про рудник спрашивают!

— И про любовь, — как было… — вздохнула какая-то из женщин позади Андрея.

— Это кому пишут, — негромко, словно бы с опаской произнесла Демина, а Андрею почудилось, что она покосилась на Катю: конечно, подруги по бригаде знали друг о друге многое, знали и то, что Катя с самого начала войны не получала писем от Кости.

Андрей припомнил, что на днях он выбрал несколько минут, заглянул к матери и там встретил Катю: забирала от свекрови гостившую дочь, встретил уже возле калитки — Катя с Катьшей-маленькой, закутанной так, что только виднелись глаза, уходили. Он предложил подождать несколько минут — подвезет их. «Нет, мы уж пошли! И то загостевались, да и в ночную смену», — не жестко, но непреклонно ответила она, и Андрей понял: настаивать бессмысленно. «Жизнь-то как у вас там?» — «Известно, — ничего». — «Фронтовики как?» — спросил он, не желая, чтоб вопрос был поставлен впрямую о Косте. «Воюет, а может… — она вдруг притушила голос, а потом взглянула мимо него, отчужденно и сухо, и ему показалось — она точно хотела в этот миг увидеть, что делается за белками, за тысячи верст отсюда, там, где бушует далекая война и где ее Костя, — вздохнула: — пойдем уж». И, не попрощавшись, медленно пошла.

Все это пронеслось у него в секунду. После замечания Деминой стало как-то тихо, точно она коснулась запретной темы, — шли по глухому штреку молча, казалось, не знали, как отреагировать, что говорить. Шаги и жесткое, словно металлическое шуршание брезентовых спецовок, усиленные тишиной и резонансом, сейчас заполняли тесное пространство, и Андрей подумал: «Какие же сомнения? Вечер им устроить — элементарная отдушина! Что они еще видят? Что у них светлого в такой жизни?!»

— Будет вам, женщины, вечер! — убежденно и даже чуть взволнованно произнес он. — Считайте, решено.

«Как? Как теперь ей сказать о Косте?!»

Подошли к выходу в доставочный штрек. Андрей уже не слушал какие-то слова благодарности — их говорили женщины, — думая теперь, что нет, не скажет он ей, Кате, об извещении, не получается, выходит: при всех сказать не сможет, не повернется язык, а отозвать ее, задержать — совсем нелепо, нелепо… И вместе с тем сознавал: ему надо уходить, ему еще нужно побывать в других забоях, на других горизонтах. Он даже подумал, не встретит ли Петра Кузьмича, — может, ему как-то скажет? Хотя тот прихварывает после затопления шахты, считает, простудился…

Попрощавшись, он пошел дальше по штреку, припомнив, что бригада Косачева должна работать где-то на этом горизонте, только в какой смене, он не представлял. Что ж, пойдет на авось: все равно ведь «обход» делать.

Женщины уходили к стволу шахты, и он уже не слышал того разговора, который произошел между ними.

— Ну, вот и все, бабы, празднуем! — с одышливостью сказала Демина, когда отошли недалеко по доставочному штреку. — Начальство-от, вишь, мя́гко, что тебе воск.

Мария Востроносова рассыпала бисер — коротко рассмеялась:

— Мя́гко! Парторг тот к Катьше приходил — разрази гром, вот те и воск.

— С чего взяла? — фыркнула Катя. — Кислицы, что ль, намедни переела?

— Кислицы! Не слепа! Сумной, ровно кулем пришибленный! До тебя, чую, дело у ево!

— Будет молоть! Дел у него нет? Работа такая — везде поспеть.

— То-то, говорю, поспеват. Свои-от мужики, они у нас далеко… Война и спишет!

— Пока мужняя жена, Маруська, как и ты… На войну не кивай!

— Будет, бабы! Будет! — подала голос самая старшая среди них по возрасту, Татьяна Поперечнова. — Чё сцепились? Маруська — сущая бодливая коза! Заголить тя да вожжами…

— Оно б мужик заголил, дык согласная! — озорно и откровенно парировала Востроносова. — Ить забыла, как пахнут, окаянные!

Посмеялись, позлословили, кто-то посоветовал Маруське: «Нюхала бы деда Кулишку, раз приспичило!» Все знали Кулишку, блаженного, «тронутого» деда, который жил где-то на Ванявке, был постоянным предметом насмешек и издевательств со стороны мальчишек: то его, сонного, чем-нибудь вымажут, то обольют водой, разукрасят лицо чернилами. Но никто не знал, почему, откуда у него такое имя. Зимой и летом Кулишка ходил с метлой, числился в дворниках, а в минуты какого-то своего порыва принимался вдруг рьяно мести улицы, вздымая тучи пыли, гундосливо вскрикивал: «Рапотать нада, растутыт вашу мать!»

— Будет чесать языки-то! — вновь сказала Поперечнова, теперь не так строго урезонивая разошедшихся, взвеселившихся баб.

Катя не участвовала в острой перепалке, она только невольно улыбалась, когда кто-то угадывал, попадая особо «в точку», — тогда разражался, всплескивался смех; она испытывала теперь непрочное беспокойство, оно возникло исподволь, незаметно, — возможно, толчком к нему явилась вот та пустая, глупая догадка Марии Востроносовой об Андрее. Катя, давая ей отпор, была в ту минуту совершенно уверена, что никакой такой связи в приходе парторга на сей раз не было, что это обычная случайность, стечение обстоятельств. Сейчас же в ней что-то поколебалось, возникло сомнение: а если догадка Маруськи верная, если она, Катя, не уловила, оказалась глухой? Так чё уж, она ему тогда, на Новый год, ответила, сказала все, как и Маруське Востроносовой давеча: не дело ей амуры крутить, — мужнина жена, хотя где Костя, что с ним?.. Как же ему, Андрею, не понять, — догадливый, грамотный! А может, непросто, непросто все? Но чего тогда, чего?.. Сочувствовать? Утешать? Сказала же там, у дома его матери, что от Кости нет писем, да и он, поди, без тебя такое знает: мать-то вон убивается, как по упокойнику, плачет, будто нет уж его, Кости, нет!

Может, сама себя она так настроила, невольно думая теперь о приходе Андрея, об этой встрече, что в конце концов смутно зародившиеся сомнения мало-помалу укрепляли в ней чувство: «А если верно — приходил по какому-то важному, непростому делу? Если, если…»

Она не довершала вопроса, отметала то страшное, чего касалась дальше возбужденная мысль, но отметая ее, она усугубляла беспокойство, которое заметно накапливалось в душе, и она несла его словно с какой-то осторожностью, зревшей в ней с каждым шагом необъяснимой боязнью.

После обхода трех горизонтов, на которых шла основная разработка руды, Андрей Макарычев, поднявшись на-гора, побывал на обогатительной фабрике, после поехал в агломератный цех — тут вводили новую ленту обжига агломерата механики и слесари, чумазые и очумелые от газа и жары, — их немилосердно расточали две работающие по соседству старые ленты. Только утром, оказывается, одного слесаря увезли в больницу с серьезным отравлением серным газом. Трое механиков, работавших по настройке и отладке ленты, прикрывали нос и рот мокрыми, тоже грязными, заляпанными повязками. Цех агломерации был почти весь женский; завидев вошедшего парторга, несколько женщин, тоже в марлевых повязках, затянутых под самые глаза, пошли навстречу. «Андрей Федорович, загазованность подскочила, еле держимся, — так что вот вам повязку…»

На дворе свинцового завода Андрей оказался поздно, на пересменку не попал, уже заступила новая дневная смена — в аглоцехе он задержался больше, чем рассчитывал: вышло стихийно, что его окружили парторги низовых организаций и агитаторы. Сначала он было стал отвечать на их вопросы, а после, сказав: «Давайте-ка, кто еще есть», — увлек людей с площадки в конторку начальника цеха, и дальше уж получился импровизированный инструктаж о том, как победу под Сталинградом использовать в практике, в каждодневной битве за свинец. Остался доволен разговором, получился он не формальным — о соревновании, расширении круга фронтовых бригад, — так что на время забыл и об огорчении, оставшемся у него после встречи с бригадой Кати, забыл об извещении, лежавшем в кармане, и о том, что так и не встретил Петра Кузьмича, в забое его не оказалось в эту смену: бюллетенил бурщик.