Степные всадники увидели русичей у брода. Под тусклыми из-за тумана лучами солнца сверкнули обнажённые кривые мечи, склонились для удара длинные копья. Передовой полк печенегов стал разворачиваться на Тура.

Славич привстал в седле, вскинул вверх правую руку. Сверкнуло над шеломом широкое лезвие меча, а потом плавно склонилось в сторону врага. Повинуясь знаку сотенного, большая половина заставы двинулась из леса. Над головами дрогнули влажные ветки деревьев, на прохладное железо шеломов, на тёмные кольчуги посыпались тяжёлые капли росы. Ещё взмах меча — и метнулись стрелы в гущу печенежских тел.

Займище захлестнули многоголосые крики испуга, отчаяния и боли. С людскими криками смешалось ржание подбитых коней, и вот уже робкие пятятся к броду, помышляя о своём лишь спасении. А Славич обернулся к заставе и, не таясь, зычно позвал за собой на сечу:

— Ну, русичи! — кинул меч в ножны и ринулся по склону берега к реке, нацелив заставу в неприкрытую спину печенежского полка. Тяжёлое копьё слегка раскачивалось в полусогнутой руке, расписанный красными узорами щит прикрывал лицо от случайной стрелы. Встречный ветер трепал русые, с сединой, волосы и рассекал бороду надвое — к плечам. Черноусый молодой печенег не смог закрыться щитом, легко пропустил сквозь тело копьё, повис над седлом. Его конь присел на задние ноги и, захрипев, попятился.

Дружинники заставы Славича бились зло, крепко бились; знали: числом не возьмут, надобно умением и отвагой. Велика цена этой сече!

Поглощённый схваткой, Славич нет-нет да и поглядывал по сторонам. Коли на тебе застава, умей не только сам колоть да рубить — дружинников своих не упускай из виду. Горько ведь потом казниться, когда того да другого недосчитаешься.

Вот справа и уже не так далеко качается над людскими головами высокий Тур — ни дать ни взять Перун-громовержец!

Славич невольно усмехнулся. Сколько тому, поди… Да, девять зим минуло, как крестил князь Владимир дружину и народ русский. Приняли русичи новую веру и Бога нового, карающего и всепрощающего, а вот поди ты — старое отзывается. Да ведь и то: как ни чиста, по словам людей книжных, новая вера, а старая — своя. Привычная. Спокон веков от отца к сыну передавалась…

Рядом со Славичем со стоном повалился из седла дружинник — печенежская стрела прошла шею навылет, змеиным жалом высунулась с правой стороны.

— О боги! — выкрикнул Славич, вскинул щит, отбил тёмное хвостатое копьё и сам ударил, вложив в этот удар всю силу плеча. Привстал в стременах осмотреться.

— Зарвался, небывалец! — словно очнувшись, не удержался от упрёка Славич, когда увидел, как далеко вперёд вырвался Янко, сын кузнеца Михайлы из Белгорода. Он уже едва успевал отражать удары, сыпавшиеся с двух сторон: степняки обходили его, отрезая от своих. Товарищ Янка Згар схватился с дюжим всадником, и ему нелегко приходится, больше на щит надеется, закрываясь от опытного мечника. Отстал, увязнув в сече, и Микула — его теснили сразу трое.

Славич поспешил на выручку к Янку, которому хуже других.

«Один. Ещё один», — непроизвольно считал он степняков, которых доставало его страшное копьё, и досадливо крякал, ощущая сквозь кольчугу хлёсткие удары кривых мечей. Кольчуга хрустела, но пока держала. У виска что-то взвизгнуло. Понял — стрела рядом просвистела. Ага, вот это кто! Впереди спешившийся печенег — коня, что ль, свалили у него? — дёргаясь, накладывал новую стрелу на лук. Но не успел натянуть тетиву — копьё Славича вошло в смуглую короткую шею. Скорей, скорей! — Славич рвался к Янку. Прикрыть небывальца, собой заслонить. Не дай, Перун, Михайло лишиться сына — надежды своей и опоры в старости!..

— Слушай меня, Янко! — срывая голос, стараясь быть услышанным, кричал Славич. — Назад! Отходи назад. Янко-о!

Он чувствовал, что не успевает. Рядом падали с коней свои и печенежские всадники, падали часто, и казалось, не будет конца этому ненасытному разгулу смерти.

И тут Славич увидел, как впереди Янка, над печенегами, взлетела тяжёлая, в острых шипах, кованная из железа палица Тура. Хрустнула под ней, как большой орех, голова самого настырного из нападавших. Другой, оставив Янка, повернул коня встречь Туру, прикрылся щитом — щит под могучим ударом разлетелся в куски. Печенег успел откинуться назад — и третий удар палицы пришёлся по шее коня. Он дико заржал от боли, взметнулся на дыбы и опрокинулся, подминая всадника.

Янко опустил ставший непомерно тяжёлым меч. Безвольно расслабив плечи, он неподвижно застыл в седле, только грудь часто-часто поднималась под кольчугой. Славич прикрыл Янка собой и вновь кинулся на печенегов.

Сеча кончилась так же внезапно, как и началась. Копыта русских коней коснулись реки.

— Слава вам, русичи! — прокричал неподалёку Ярый. — Слава вам, храбрые! Побит враг и кинут в реку!

Остатки печенежского полка, спасаясь, метнулись к броду. Но по дну реки густо набросаны коряги. Когда шли на русский берег — не торопились, выбирая, куда ступить, теперь же всякий норовил уйти первым. Началась свалка под русскими стрелами. Лишь немногие сумели выбраться на свой берег и ускакать.

Ещё не остыв от сечи, победители торопливо шарили в прибитой траве, собирали бесценные стрелы. Мечи и копья, не растоптанные конями, щиты побитых врагов Славич тоже велел собрать — сгодятся в Белгороде. Молодые дружинники ловили по займищу перепуганных степных скакунов.

У самого леса, куда не достаёт весенняя вода, в скорбном молчании старые дружинники мечами рыли могилу для павших. Здесь же и раненые, присев на траву, поспешно прикладывали к побитым местам толчёные листья кровавника, чтобы остановить кровь. Славич поторапливал их:

— Езжайте без остановки. За первыми печенегами идут остальные, их нам не сдержать. — Он поискал глазами Янка, кликнул к себе.

Янко подъехал — молодой, синеглазый, с широкими, вразлёт, как и у Михайлы, русыми бровями. Несколько глубоких зарубок на щите и шеломе остались ему на память о первой в жизни сече да ещё какая-то неюношеская усталость в глазах. А может, это отпечаток недавно пережитого дыхания смерти?

— Скачи в Белгород, сынок. Передай воеводе, что видел. И скажи: печенег идёт великой силой, пусть готовится, а от себя пусть гонца в Киев непременно снарядит с вестью, что не лёгкий набег будет со степи. Я же остаюсь сдерживать находников, сколько смогу, — не силой, так хитростью. Ступай! — и широкой ладонью стёр со лба горячий пот.

На берегу Ирпень-реки

Тринадцатилетний Вольга, брат Янка и сын белгородского кузнеца Михайлы, высокий и нескладный, разбежался и с крутого обрыва ринулся вниз головой.

— Догоня-яа-ай! — едва успел прокричать он, как тёплая и спокойная вода Ирпень-реки с шумом сомкнулась над его ногами, вздыбилась, потом снова упала и широкими кругами пошла по речной глади. Вольга вынырнул и тут же зажмурил глаза от бледно-розового луча солнца, который мелькнул над кручей. Отфыркнулся и торопливо убрал с высокого лба выгоревшие волосы, а заодно смахнул ладонью с рыжих бровей и ресниц речную воду. Золотистая россыпь веснушек щедро украшала широкое переносье и щёки Вольги.

Бесконечная синь послегрозового неба и чистый, с запахами мокрой травы и цветов утренний воздух кружил голову. Вольга вспенил возле себя воду руками, а потом хлопнул ладонями по светло-зелёному пузырчатому гребню.

— Эге-ге-ей! — закричал он что было силы и вскинул вверх загорелые длинные руки, приветствуя младших товарищей, Бояна и Бразда. Они всё ещё раздевались под понурой узколистой ивой, которая в задумчивости стояла над обрывом. Тонкий Боян в ответ помахал рукой, а толстый и неповоротливый Бразд запутался в широких ноговицах[59] и прыгал вокруг ивы на одной ноге, рукой придерживаясь за шершавый ствол дерева.