— Так прислать перину ай нет? — процедил Улеб сквозь зубы. — Позаботься о себе на ветру, не простынь, а то боимся Святослава, не простит нас, поди, коли тебя не убережём.

Воевода вспылил, топнул сапожищем и грюкнул:

— С кем посмел языком тягаться! Да я тебя, щенок! Я тебе… — Претич вдруг поперхнулся словами, обмяк, призадумался.

Вокруг шумели ратники:

— Сказывали тебе, Претич, веди, не мешкай!

— Веди! Живота не пожалеем!

— Сам не станешь, без тебя пойдём!

— Святослав воротится, не пощадит!

— Хоть княгиню с княжатами выхватим!

— Дожили! Срамота!

— Веди, Претич, веди!

Воевода над всеми возвышается, руки распростёр над всколыхнувшимися шишаками, всех перекрыл своим зычным голосом:

— Тихо! Тут не торговище — войско! Тихо, вам говорю!

Крики смолкли, но ропот не унять. Обступили коня, на которого снова взобрался Претич. И он объявил:

— Готовьтесь. Двинем пораньше, до петухов.

Всю ночь валили могучие сосны на яру, рубили стволы, долбили их, строгали шесты и вёсла. Новые добавились к тем лодкам, что имелись. На рассвете сели в них, затрубили в боевые трубы.

Звонкое эхо кинулось через Днепр, ударилось о леса и горы, вернулось, рассыпалось, далеко-далеко, зазвучало со всех сторон, точно грянуло отовсюду великое множество воинов. Огузы вскочили спросонок и, не разобравшись, в чём дело, закричали в паническом страхе:

— Святослав?!

— Руси!

— Халас боли!

— Гачи! Гачи! Эй-и-и!

А киевляне не растерялись, поддали жару, тоже затрубили со стен, ликуя и крича:

— Святослав!

— Наши-и-и!

И действительно, не прошло и получаса — к радостному изумлению самих осаждённых, к счастью малочисленных ратников Претича, к ужасу степняков, взметая тучи пыли и сотрясая конскими копытами землю, ослепляя блеском неистово вертящихся клинков, оглушая поля и дебри раскатистым кличем, влетела на родной простор подоспевшая из придунайских краёв дружина Святослава. Донёс вовремя гонец призыв Киева.

С ходу, с лета врезались россы в гущу огузов. Щиты червлёные, мечи широкие, кони взмылены после долгой дороги, но несут стремительно, мощно. Хоть и печенежская конница не лыком шита, а дрогнула.

Ольга сверху, с резной башенки терема глядит, глаза её сухи, спокойны. Шепчет:

— Святослав, дитятко, подоспел…

Горохом рассыпался по небу гром, брызнул тёплый летний дождик, оросил поле, точно из лейки, и прекратился. Люди и лошади скользили на мокрых кручах, особенно там, где глина. Извалялись, повыпачкались с ног до головы.

Куря тщетно пытался сплотить своё разметавшееся войско, отступая к Неводничам. А с тыла внезапно ударил в него невесть как появившийся здесь отряд. Выставляя какие-то странные переносные сооружения, сколоченные из тщательно заострённых кольев, чем-то напоминавшие ощетинившихся ежей, и ловко орудуя дубинками, эти смельчаки вызывали удивление.

— Глядите, глядите, — кричали росичи, — печенеги меж собой передрались!

— Печенег печенегу рознь, — пояснили сведующие, — то наши друзья, ятуки! Тоже подоспели на подмогу!

— Кто бы мог подумать, что мирные пахари горазды на сечу! И ещё как! Горстка, а чего вытворяют — загляденье!

— Беда и пахаря приспособит!

Один лишь Твёрдая Рука знал достоверно, кто выучил ятуков столь завидно владеть дубинками. Во всех их действиях чувствовалась школа Анита Непобедимого, хотя самого наставника не было среди них. Маман тоже почему-то отсутствовал.

Две трети войска потерял Куря в скоротечном сражении под Киевом. Сам еле ноги унёс. С оставшимися наездниками и частью обоза бежал через Перевесище по старой дороге в дремучий бор, а оттуда подальше, в Степь. Так удирал, что и про племянника позабыл, бросил Мерзю на произвол судьбы.

Наши не преследовали его, озабоченные тяжёлым состоянием изморённой столицы и разрушенной предгородни. Надо было поскорее людей напоить-накормить, устранить следы побоища да заняться восстановительными работами. Труда предстояло уйма. Залечив же раны, можно и победу отметить.

Улеб обшарил каждую трофейную кибитку, каждый брошенный огузами шатёр, осмотрел каждую группу освобождённых, но сестрицы своей Улии нигде не обнаружил.

Он отыскал Кифу, и они отправились за Неводничи, где временным лагерем расположились ятуки.

На девушке были цветастый сарафан, монисто из варяжского янтаря с золочёной подвеской-лунницей, плотные льняные чулки и новёхонькие лыченицы. Обычно непокрытые её волосы теперь украшало височное кольцо, с которого падали на открытый лоб изящные модные трезны. На пальце молочной каплей красовался финифтовый перстень. Щедро одарила её Ольга за то, что досадила врагам вчерашней пляской и песенкой со стены.

Ятуки встретили их радушно и шумно, как старых приятелей. Кифа со свойственной ей непосредственностью сразу же присоединилась к тем киевлянам, что нашли здесь обильное угощение и сочувствие, уселась в их кругу и принялась усердно черпать деревянной ложкой похлёбку из общей мисы. А Улеб попытался выяснить судьбу Анита у того самого коренастого и скуластого человека, кто когда-то с видом заправского менялы предлагал связку беличьих шкурок ему и Непобедимому, стоя по колено в море рядом с кораблём. Между ними состоялась презабавная беседа.

— Корабль. Силач. Во-о! — Юноша колесом выгнул грудь, набычился и поиграл мускулами, изображая атлета. — Помнишь? Анит. Где он?

Весёлый ятук в ответ сверкнул зубами, взбежал на возвышенность, очутившись над Улебом, и там, наверху, тоже изобразил силача. Правда, грудь у него малость подкачала, не выгнешь её колесом. Пришлось ему вместо груди выпятить пузцо, чтобы хоть как-нибудь вышло повнушительней. Решив, что мимикой достаточно перещеголял собеседника, он добавил этаким горделивым тенорком:

— Маман во-о-о-о-о!

И сбежал вниз довольный.

— Ладно, ладно, — со смехом закивал Улеб, — считаешь, что ваш Маман поболе Анита, пусть. Я не спорить пришёл. Ты мне скажи, друг, где Непобедимый?

Ятук не понимал. Тогда юноша сделал вид, будто ищет Анита, зовёт, озираясь вокруг. Наконец ятук сообразил, чего от него добиваются, выразительно махнул рукой за горизонт и уже невесело произнёс:

— Э, Анит — ек, Маман-ек. Хош, Анит. Хош, Маман. Румы.

Настал черёд Улебу недоумённо скрести затылок. Так безрезультатно и оборвался бы их разговор, кабы не пришёл на помощь один из сотрапезников Кифы. Этот человек, очевидно, понимал язык печенегов. Долговязый, заросший, он отвалился от мисы с похлёбкой, облизал свою ложку, сунул её за обворы на ноге и, прежде чем удалиться на призывные звуки клепал, доносившиеся с горы, бросил Улебу через плечо:

— Будет без толку молоть-то, кличут на сходку. А кого выспрашиваешь, тут нету. Малый тебе толкует, что обоих нету, разом, говорит, подались в Страну Румов, к грекам, стало быть.

— Вот как, — промолвил Твёрдая Рука. — Значит, Непобедимый прихватил с собою Мамана. Обзывал его чудовищем, а сам сманил в плаванье. Ну и Анитушка, леший бородатый!.. — Он повернулся к подруге, окликнул её: — Кифа, айда и мы послушаем, что княжич скажет.

Очень нравился смуглянке её новый наряд, слишком часто попадались навстречу лужицы-зеркала. Иными словами, из-за её беспрестанных любований собою они поспели лишь к завершению сходки. Пришли, а Святослав уже кончил речь. Только всего и расслышали, как сказал он напоследок своего обращения к столпившимся киевлянам:

— Немало народила нас мать-земля, вот и возьмёмся всем народом да воздвигнем поруганные кровли сызнова. И дружина моя, отложив мечи, разойдётся по вашим дворам, поляне, подсобит по совести. А управимся, будет праздник и медовый пир!

Глава XXIV

Гончарная мастерская, в жилой истобке которой Улеб и Кифа нашли себе притулок, была невелика и неприглядна, как впрочем, и все остальные жилища ремесленников, ютившихся на Оболонье, этом беднейшем предместье Киева.