Странно, но Маман почему-то и коня не опутывал и к росичу не прикоснулся, он задумчиво застыл, опустившись на камень и уставясь под ноги взглядом.

Улеб лежал в темноте как убитый. Упёрся кулаками в холодную заплесневелую стену. Молчал. А в ушах не стихали, врезаясь в память, два печенежских слова: «Атэ нирдэ?», «Атэ нирдэ?» — «Где конь?»

Крепко врезались в память те два слова…

Глава VII

Сфенкел подтолкнул Калокира внутрь баньки, сам шагнул вперёд, растворившись в клубах пара, что-то кому-то сказал и, возникнув вновь, выскочил вон, прикрыв за собою дверцу.

Калокир очумело глядел на розовые пятна, мельтешащие, едва различимые в густом чаду. Громко перекликаясь, смеясь, стуча кадками, молодые здоровенные россы заполнили развесёлое пекло.

Добрую половину баньки занимало странное каменное сооружение. Этот громоздкий, похожий на печь овал примыкал к стене и выходил сквозь неё во двор удлинённым жерлом, в которое снаружи кто-то беспрерывно подбрасывал поленья, поддерживая жаркий огонь. Купальщики то и дело плескали на раскалённые камни воду. Пар шипел и вздымался, ударяясь в потолок, так, что казалось, вот-вот банька взорвётся и взлетит в воздух.

Это был сущий ад. Задыхаясь, динат попятился, осеняясь крестным знамением с таким усердием, какого прежде за ним, пожалуй, не водилось. С перепугу он решил, что всё слепо в этом вареве. Однако его заметили я, наблюдая, как он крестится, загомонили:

— Смотрите, братцы, важный грек! Точно! Воевода прав!

— А чего это он, а? Чешется, что ли?

— Это матушкин Григорий!

— Нет, другой, братцы! Но тоже чёрный!

— Ступай сюда, человек! Вот место на лавке! Сымай рубаху!

— Ну-ка помогите гостю!

— Давай, грек, не робей! Небось охота попариться-то с дороги?

Попался патрикий. Совсем скис от такой бесцеремонности, а сердиться — как тут рассердишься, если хохочут дружелюбно, без издёвки, суют бадейку, место уступают, подбадривают. Видно, парильня эта им дороже любых ритуалов.

Делать нечего. Сидит одуревший Калокир, полноправный посол Византии, покорно трёт своё пузцо мочалом. Озирается без толку. Ему бы чин чинарем поклон отбить да представиться как положено. Но разве разберёшь, где князь, а где кто? Все на лавках в чём мать родила. Голышом — все едины. Бормочет динат растерянно:

— Я высочайшим повелением… Калокир, пресвевт, из… препроводили помимо воли… Высочайшим повелением намерен сообщить…

— Успеется, дорогой гость, успеется. После долгих-то вёрст нет ничего краше воды, огня да квасу. Потерпит дело, мойся пока в своё удовольствие как дома.

Сказавший эти слова был юн годами, совсем мальчишка, но крепок телом по-мужски. Даже в клубах пара можно разглядеть голубизну его глаз, прямой, чуть приплюснутый нос, гладкое, продолговатое лицо с выпиравшими скулами и подбородком. Простые гриди дочиста выбривали головы. Этот же, хоть и был брит тоже, однако с его макушки свисал локон волос, отличавший знатного родом. Серьга в одном ухе золотая с двумя жемчужинами и рубином посредине.

«Вот он, князь, вот он, Святослав, — догадался Калокир. — Этот человек, ещё мальчик, сумел пошатнуть покой нашего трона? Невероятно!..»

Калокир бросил мочало на лавку и устремил на соседа полный достоинства взгляд, слегка откинув голову и выпятив губу.

— Ты чего насупился, гость? — спросил юноша, поливая свои плечи квасом и покрякивая от наслаждения. — Я сказал: не робей, будь как дома. Рады тебе. Мы-то вот поспешили сюда, чтобы не в болотной грязи после охоты, а с чистым лицом и телом встретить высокого вестника Царьграда. Всегда рады тому, кто знает и чтит наш обычай. На-ко ополоснись квасом — любо!

— Осмелюсь заметить, — молвил динат, — я привык совершать омовения в бассейне. В мраморной купальне с благовониями. И если бы не препроводили…

— Ха! — прервал его речь Святослав. Широко открыл глаза, точно два голубых кружочка под стрельчатыми бровями. И вдруг, всплеснув руками, разразился смехом: — Ой, шутник! Ай, затейник! Вы слышали, гриди? Ему плох наш квасок! А мы-то, мы старались уважить. Прости нас, молим покорно.

Вокруг, дурачась, подхватили:

— Прости, добрый человек!

— Он, братья, привык к бассейну!

— К благовонию!

— Нехорош ему наш квасок!

— Ай, шутник!

— Я не шутник, — бросил динат простолюдинам, — я посол Святейшего… — И тут его взгляд остановился на Святославе. Князь молчал, и в его глазах Калокир увидел нечто такое, что подбросило его на ноги, затем подломило ноги.

— Ладно, благовонный, встань, не валяйся. — Святослав поморщился. — Мы ослышались. Считай, не поняли шутки-то.

— Да… дай квасу!

— Стало быть, ты прибыл прямо из Царьграда? — серьёзно спросил княжич. — К матушке с приветом? Иль ко мне?

— К тебе, величайший, к твоей милости. С тайными вестями.

— Тайные? От цесаря? Сам прибыл или с челядью?

— Свита моя за обедом. Твоя дева препро… отвела.

— Коням задали корм?

— Я приплыл кораблями. Оставил внизу.

В них что?

— Один с парадом, каковой положен пресвевту в твоё государство, в других товар разный. Всё больше ткани и медь. Гвозди. Хорошие.

— Добро, пошлю посмотреть после.

— Благодарю тебя, великий князь! Величайший! Справедливейший! Дар привёз, не одни вести.

Святослав пошёл из баньки в сенцы, где лежала одежда. За ним потянулись гриди. А следом и Калокир, радуясь, что всё обошлось, и злясь, что сам себя обрёк на унижение невоздержанностью в словах.

Шли через Красный двор. Народ дворовый кланялся князю и дружинникам. Кто помладше — в пояс, кто постарше — склонял голову.

Шли гурьбой, а князь впереди. Одеты в чистое. В длинных, до колен, косоворотках, подпоясанных ремешками, на которых болтались ножики, ключи, огнива и всякие побрякушки, в таких же холщевых штанах. Головы не покрыты, гладки как шары. Многие были безоружны, оставили мечи и луки вместе с лошадьми. Лица пунцовые после баньки.

Калокир среди них в своей рясе — бельмо бельмом. Но зато его оплиты, высыпавшие навстречу во всём параде, сытые, отдохнувшие, сияли панцирями. Динат издали крикнул им что-то по-эллински, те давай колотить мечами плашмя по щитам, стало быть, приветствуют росского князя.

Святослав улыбнулся в ответ, а гриди дружно подняли руки, раскрыв ладони: тоже, значит, поздоровались, одобрили. Служки и рабы, что стояли, склонясь, по обе стороны ковровой дорожки, и те покурлыкали восторженно под носы для порядка. На верхушку самой высокой башенки терема вскарабкалось солнце, глядит с любопытством. Оно себе светит да помалкивает.

Выбежала Малуша-ключница, увидала княжича, зарделась, потупила очи свои прекрасные, белой ручкой этак плавно повела, дескать, заходите отведать хлеба-соли в своём дому. Дружно пропели хвалу идолу на Перуновом капище громовыми глотками и поспешили, внемля жесту девицы-красавицы, отведывать.

Стали с плоских лотков-сковородок есть дичь, что ими же бита поутру, стали пить мёд-брагу, пуская по кругу огромную, как ведро, братницу, стали слушать бояна-старца что щипал свои звонкие гусли, восседая на высокой скамье меж столов.

«Варвары, — думал динат, озираясь, — варвары…»

Убедившись, что он предоставлен сам себе, Калокир принялся украдкой изучать окружающих. Это занятие настолько поглотило его, что он даже на время отложил кушанья.

Настороженно-пристальный его взгляд скользил по лицам пирующих. Если бы кто-нибудь внимательно присмотрелся к послу, то, безусловно, догадался бы, что с ним происходит нечто странное. Словно бы невзначай поигрывая медальоном, полученным в Константинополе из рук самого Романа, динат осторожно пытался привлечь чьё-то внимание к этому знаку.

Пировали в просторной белокаменной пристройке за теремом. Называлась она Большой гридницей.

Длинные доски столов, покрытые цельными скатертями, в несколько рядов тянулись от широко распахнутой двери до самого подножия княжеского престола. Престол — подобие кресла на постаменте с тремя ступенями внизу. У изголовья — щит на двух скрещённых мечах такой выделки, что дух захватывает.