Дубовые ворота крепости, издавая сухой и протяжный скрип, начали медленно раскрываться.

Раскрывались ворота, и медленно раздавался вширь вид на излучину реки, наполненную туманом, белым и рыхлым, как пена парного молока. А за излучиной, на западе, в дымке раннего утра и печенежских костров, виднелись бледно-зелёные, с голубизной, лесистые холмы.

Кузнец Михайло — в шёлковом корзне голубого цвета, подаренном некогда князем Владимиром за славно сделанную кольчугу, — шагнул в ворота, чтобы выйти из Белгорода, но сердцем он был всё ещё там, в родной избе, среди семьи, которую оставил.

— Семьи оставили по доброй воле, а назад вернуться — это уже будет в воле печенежского кагана, — тихо проговорил Михайло. И снова от этой мысли заломило в висках. В висках ломило у него и рано поутру, когда, так и не уснув за ночь, он, едва только обозначился рассвет за слюдяным оконцем, поднялся на ноги. У стены, на широкой лавке, с закрытыми глазами, словно неживая, лежала Виста. Михайло выпил холодной воды, потом чёрными от копоти и шершавыми от железа пальцами прикоснулся к худой, словно детской руке жены.

— Мне пора, Виста.

Она повисла у него на шее и ткнулась лицом в грудь: сквозь рубаху Михайло почувствовал её слёзы. Он неловко обнял жену за плечи и попросил:

— Ты не плачь, Виста, не плачь. Бог не допустит гибели нашей.

Старейшина Воик поднялся со своего ложа, недвижно стоял у очага, будто белый призрак. Михайло сказал ему:

— Ты бы лежал, отче. Тебе покой теперь нужен, столько ведь сил отдал людям…

— Нет мне покоя, Михайло. Схоронил я его на дне колодцев моих. Страшусь одного: вдруг печенеги не поверят нашей хитрости? И Белгород не спасу, и тебя подведу под меч ворогов!

— О том не казнись, отче, — успокоил Михайло старейшину. — Иного пути нет, последний пытаем. Что принесёт — тому и быть.

Михайло прошёл к лавке, где лежал Янко. Прикоснулся ладонью к горячему и потному лбу, спросил:

— Спишь ли, сыне?

— Нет, отче, бодрствую, — ответил Янко и повернул голову влево, чтобы видеть уходящего отца.

Во дворе Михайлу уже ждал ратай Антип. Он спал с женой под телегой, а дети на телеге, с головой укрывшись серым рядном. По краю рядна, где выходило тёплое дыхание, серебрились полосы измороси — свидетель прохладных уже ночей.

Старейшина Воик проводил Михайлу до калитки, шёл рядом и наказ последний давал:

— Будешь стоять перед каганом, держись так, будто за тобой вся сила земли Русской. Эта сила пусть и питает тебя, а не надежда на хитрость. Любую хитрость разгадать можно. Важно — что за ней!

Простился Михайло со двором своим, а когда раскрылись ворота, мысленно простился и с Белгородом и под гул сторожевого колокола с иными заложниками-посланцами пошёл к печенегам.

Услышали находники удары колокола и, бросив утреннюю трапезу, кинулись седлать коней да за луки с колчанами браться. Не зря гудит колокол и не зря настежь ворота растворились — видно, обезумевшие от голода русичи решились на смертную сечу.

Но что это?

Не в бронь одетые дружинники вышли из ворот, а толпа бородатых горожан, и впереди в голубом корзне шёл статный широкоплечий муж.

«Не сам ли князь Руси идёт из Белгорода к нам?» — подумали те, кто видел русичей, спокойно сходящих по крутому уклону.

Сойдя, посланцы повернули влево и чуть холмистым полем направились к печенежскому стану.

По правую руку от Михайлы шёл Ярый — не память, а свидетель походов смелого князя Святослава, того, кто крепкой рукой изрядно тряхнул коварного грека, и Русь при нём возвеличилась. Рядом с Ярым шёл торговый муж Вершко, по земле ступал важно и степенно, как и подобает ходить мужам торговым. А дальше шли Згар с дружинниками.

Шли русичи сильные, уверенные. Згар тяжело ступал за спиной Михайлы короткими ногами, размахивал веткой отцветающего уже чертополоха. Сорвал его возле белгородского вала; колюч, да не из-под печенежских ног.

Вершко обошёл Ярого, тронул Михайлу за рукав корзна. Глаза же его смотрели мимо кузнеца, туда, где густой сосновой порослью поперёк поля вздыбились печенежские копья.

Михайло не отозвался на жест Вершка, ждал. И Вершко заговорил первым:

— Повинен я перед тобой, Михайло, прости, — а сам бороду крутит, будто переломить хочет её. — А коли живыми возвратимся, долг принесу сам. Не возьмёшь долг резанами — железом возьми. Железом возьми, но сними тяжкий грех с души моей и прости, — сказал и дыхание придержал: как поступит теперь кузнец Михайло? Не оттолкнёт ли протянутую для мира руку?

Михайло порадовался про себя. «Переломило-таки в нём доброе. На минувшем вече умно поступил, умно и теперь речь повёл».

— До последнего часа ждал я от тебя, Вершко, этих слов. И старейшина Воик меня в этом убеждал, потому как помнили тебя прежнего, к чужому нежадного.

Вершко облегчённо выдохнул, бороду из кулака выпустил: борода так и осталась чуть согнутой, будто телега её посередине переехала и перегнула. Покосил глаза на Ярого — не слышит ли тот его полушёпот? — продолжил:

— Думал гривны накопить для сына. И накопил. Да сына-то мне твой Янко сберёг, из сечи вынес! Думал корм в клетях сохранить да продать потом дорого, да прав воевода Радко: возьмут печенеги Белгород, и сам я в торг пойду в железных цепях. А то посекут из-за никчёмной седой старости. Каков из меня по ветхости раб-работник? Ремесла никакого не знаю, а торг вести и без меня есть кому за морем. Ночь минувшую не спал, всё думал… Вот и иду кривую душу выправлять да за Белгород постоять сообща с тобой.

— О Белгороде и будем теперь думать, друже Вершко, — сказал Михайло и назад обернулся — за спиной тысячью голодных глаз, затаившись в последней надежде на избавление от долгой осады, следил за ними родной город.

Расступились темноликие и усатые нукеры, копья подняли — не биться же войску с безоружными! Русичи идут малым числом к шатру великого кагана, так пусть он с ними и говорит, мечом ли, языком ли — то его власть.

Не горбясь, взошёл Михайло на вершину невысокого холма — старого могильного кургана. Каган сидел на ярко-красном ковре перед белым шатром. «Будто в луже крови», — подумал Михайло, и на душе стало скверно от неожиданно возникшего сравнения. Каган смотрел на русичей узкими глазами холодно, не мигая, потом нехотя шевельнул губами и кого-то позвал:

— Самчуга!

Будто ворон осенний каркнул. Тут же появился невысокий в простеньком потёртом халате печенег лет сорока с густыми и чёрными усами и тонкой бородкой. Упал на траву коленями, не смея ступить на край тёплого ковра. Каган заговорил, а Самчуга переводил его слова на язык русичей, только излишне растягивая:

— Вы хорошо сделали, что пришли. Давно пора вам открыть ворота и не морить себя голодом. И милость несравненного по доброте своей нашего кагана к вам была бы беспредельной. А теперь нукеры кагана полны обиды за долгое стояние у стен крепости, и пресветлый каган не может поручиться, что чья-то кровь не будет пролита, когда войско войдёт в ваш Белый город…

Тимарь что-то прокричал, и Самчуга, низко кланяясь, перевёл его слова:

— Великий каган сказал, слово его нерушимо — кровь прольётся, если кто из урусов обнажит меч против нукеров прехраброго кагана. Если же вы сдадитесь по доброй воле, то дома ваши будут целы и вашим жёнам и детям будет сохранена жизнь, потому что великий каган пришёл только за данью. А ещё великий каган хочет знать, далеко ли теперь князь Киевский Владимир и почему он не шлёт выкуп за Белый город?

Михайло выслушал толмача, заговорил неспешно, так, чтобы Самчуга мог перевести его слова Тимарю:

— Не с тем пришли мы сюда, о том ты скажи ему, — Михайло смотрел не на толстого кагана, который сидел на бархатной подушке, поджав под себя ноги в просторных шароварах, а на робкого толмача. — Мы пришли сказать, чтобы уходили вы в свои земли, не приняв большой осрамы перед другими народами.