Впереди, перекрывая путь Могуте, близился густой лес. Крайние к полю дубы в лучах заходящего солнца, которое нижним краем уже прилегло на западный небосклон, отливали медным сиянием, над кронами кружили вороны, высматривая место для близкого ночлега.

«Либо спасение моё, если лес этот довольно просторен, либо погибель, если он недостаточно широким окажется! Но иного пути не вижу! Ежели начну огибать лес краем, задние печенеги скоро вцепятся в хвост моего коня. В лес, Могута, и да поможет нам бог неба Христос! Он теперь видит меня, ещё довольно светло, неужто не спасёт русича, который принял его как нового бога своей земли? — И Могута размышлял, словно возносил молитву к новому богу, а сам ударил пятками взмыленного коня.

— Держись, ретивый, не упади, иначе настигнут меня клятые находники! Живым не дамся — на копья поднимут. Либо, как дружинника Вешняка под Белгородом, стрелами издали побьют!

Могута влетел в лес на такой бешеной скорости, что едва сам себя не погубил, когда успел пригнуть голову, промчавшись под толстым отростком столетнего, не менее, зелёного великана. И тут же повернул коня вправо, подальше от днепровского берега.

«Печенеги подумают, что я вглубь леса ринусь, туда и кинутся следом за мной, чтоб до темноты успеть изловить», — принял весьма рискованное решение Могута, направляя уставшего коня так, чтобы деревья и мелколесье надёжно закрывали его от преследователей. Печенеги достигли леса в тот момент, когда Могута отъехал в сторону не менее, чем на полёт стрелы. Он ласково похлопал коня по горячей влажной шее, успокаивая и благодаря одновременно, потом склонился к конской голове, прошептал, будто разумному существу:

— Рысцой иди, дружок, рысцой. Здесь листва под деревьями лежит толстым слоем, твоих копыт печенеги не услышат, даже если ухом к земле приложатся! — Могута то и дело наклонялся, чтобы не задеть низкие ветки, а ещё через две сотни шагов вовсе остановился, слез и повёл бурнастого дружка за повод, давая коню возможность отдышаться и вернуть силы.

«Как знать, не придётся ли нам ещё раз намётом уходить от врагов, — думал Могута, чутко прислушиваясь к затихающему гомону вечернего леса; здесь, под зелёным непроницаемым пологом листвы, было уже так темно, что стволы деревьев в полусотне шагов сливались как бы в сплошной частокол. Позади было тихо, не слышно ни конского ржания, ни перекликающихся голосов, как обычно бывает при погоне, тем более, если ищут всего-то одного человека. — Выходит, правильно уклонился я в сторону от Днепра, находники углубились в самые дебри, думая, что я там ищу себе спасение», — отметил про себя Могута, радуясь, что, возможно, удастся счастливо уйти от преследователей.

— О бог неба! Знал бы ты, как хочется есть! — Могута вдруг почувствовал сильный голод — вспомнил, что последний раз трапезничал поутру, отыскав брашно в походной котомке Первуши. — Какая досада! Надо было спросить у Горислава хлеба на дорогу. Ох, — неожиданно простонал Могута. — Будто ёж в животе вертится! — Могута едва не застонал от голодного приступа — весь день на вёслах, а потом эта отчаянная скачка верхом отняли все силы, высушили, казалось, его тело, под стать осеннему почерневшему листу, который падает с родимой веточки даже от слабого дуновения ветра…

Почти в полной темноте набрёл Могута на крошечный ручей, который, невидимый в разнотравье, чуть слышно журчал, перекатываясь в сплетении тёмных корней деревьев. Конь тут же потянулся к воде, пил бережно, долго, да и Могута не отказался от нескольких пригоршней чистой воды, настоянной на запахах травы и старых листьев. Ненароком во тьме опёрся левой ладонью о приседельную сумку бывшего владельца коня и едва не взвопил от радости — не пустая!

«О могучий Христос! И ты, людьми отвергнутый Перун! Знать, не час мне умереть в тёмном лесу с холодной водой в животе!» — Могута проворно развязал ремённый узел, вынул полковриги хлеба, следом изрядный кус солёного варёного мяса. Под стать голодному волку вонзил зубы в мясо, задвигал челюстью. Обильная слюна смочила суховатые волокна говядины, но Могута не стерпел и проглотил почти не прожёванное мясо»

«Не торопись, — усмехнулся Могута и укорил сам себя за столь явно выказанную жадность к брашне. — Ночь тебе дана на трапезу и на отдых, а по ранней поре, едва проклюнется утренний свет, ехать далее, искать торков… или вновь от печенегов спасаться, неужто не покинут леса находники, будут и далее стеречь меня, в надежде перехватить княжьего посланца? И далеко ли до южного края леса? Как тихо здесь, даже ночные вещие птицы не перекликаются, пугая мышей и зайцев». — Могута прислушался, не заголосит ли где филин, пугая мелкую пернатую братию, или сам кого-то испугавшись? Сытый желудок и тишина принесли успокоение, Могута привязал коня к тонкому стволу плохо различимого во тьме деревца, снял походную котомку, положил её у подножья соседнего дуба, руками на ощупь приготовил себе ложе поровнее… Не успел положить голову, как физическая усталость мигом свалила его на бездонную зыбкую постель сна.

Чужой отдалённый говор Могута воспринял, как отголосок сновидения — привиделось ему, что они с братом Антипом на киевском торге, а вокруг тьма люда всякого, в том числе и заезжие гости иноземные, которые смешно лопочут на своих непонятных языках. Но за этим говором раздалось конское ржание, попервой издали, а потом совсем над головой. — «Мой конь это» — дошло до сознания Могуты, он резко повернулся с левого бока на спину, потом сел и с неимоверным усилием открыл заспанные глаза — в двух десятках шагов, среди предутренней дымки тумана, выставив копья, к нему стеной шли чужие воины в высоких меховых шапках.

— Печенеги! — Могута то ли вскрикнул это страшное слово, то ли подумал, в миг был на ногах, подхватил щит, выдернул меч из ножен и спиной прижался к шершавому дубу, под которым ещё миг назад так безмятежно спал, не чуя роковой опасности… Но чужаки враз остановились, опустили копья к земле, заговорили между собой на странном наречии, в котором Могута то и дело улавливал знакомые, но сильно искажённые слова. Кого-то громко позвали, и из чащи леса верхом на белом жеребце выехал крупный всадник, живо соскочил на землю, не доставая меча, смело приблизился к Могуте. Улыбаясь, выставил перед собой руки ладонями вперёд, в больших голубых глазах искрилась неподдельная радость. Когда заговорил, Могута с облегчением понял — перед ним кочевые русичи из бродников, в крови которых за сотни лет странно перемашалась кровь славянских и степных народов.

— Не бойся нас, брат, — с трудом подбирая слова, заговорил старший из бродников, пригладил ладонью роскошную бороду поверх кольчуги, назвался: — Я — Стар, старейшина, знать, своего рода, а живём мы под рукой торкского князя Сурбара. Мои воины видели тебя вчера, когда за тобой гнались печенеги. Моих воинов было столько, — и Стар показал шесть пальцев. — Они сказали мне, я привёл моих воинов тебя спасать. Печенегов мы прогнали, как только стало чуть светло, тебя в лесу искали. Сначала там, — и он кивнул головой вглубь леса. — Печенеги тоже тебя искали там, а ты хитрый, как лиса… — и засмеялся, довольный своей шуткой.

— Добро, брат Стар, добро! — с неимоверным облегчением выдохнул Могута, минуту назад готовый было биться до последнего издыхания. — Мне надо видеть князя Сурбара, я послан гонцом к нему от князя Владимира с важными словами.

— Мы так и думали, — согласно качнул полуседой головой смуглолицый степной богатырь. — Садись на коня, мы проводим тебя к нашему князю. Хорошо получается, сегодня у князя Сурбара и другие торкские князья в шатре сидят, о чём-то сговариваются.

Становище князя Сурбара было неподалёку от кручи Днепра, прикрытое со стороны степи двумя глубокими оврагами, а ровная часть степи между вершинами оврагов перерезана рвом в три человеческих роста, за рвом вал и острозубый частокол из новых стволов высоких хвойных деревьев.

— Чтобы печенеги не напали изгоном, — пояснил Стар, когда по его просьбе с той стороны рва опустили шаткий мост — проехать по нему мог только один всадник.