Константин Порфирородный вместе с патриархом Полцевктом возвёл её к алтарю и купели Софии-Премудрости, обратил княгиню русскую в новую веру. Имя ей дал христианское — Елена. Назвал сестрой.
Стала Ольга Еленой и ответила императору: «Ты назвал меня сестрой перед богом и людьми. Как же я, твоя сестра, могу стать тебе женой?» Обещала ещё наведаться в Константинополь. С тем и снарядила свои ладьи-насады в обратный путь. А с собою взяла священника Григория, приданного ей в напоминание о новой вере.
В золоте и парче воротилась домой, в милый сердцу Киев. Вновь стала не Еленой, а Ольгой, как назвали её при рождении в Плескове, откуда ещё девочкой когда-то была увезена на Днепр любимым, незабвенным Игорем.
Григорий же, священник дарённый, всех подивил своим видом и чёрной рясой. Однако скоро к нему привыкли.
Долго вспоминала княгиня дворцы и храмы, рассказывала подругам-боярыням на посиделках о далёком белокаменном государстве, описывала нравы и обычаи греков. Невесту Святославу так и не привезла. Не породнились, стало быть, с Византией.
Изнутри, как тлеющий в желудке яд, подтачивало Византию неослабевающее движение павликиан-еретиков, которые проповедовали отречение от чрезмерных благ и боролись против богатства правящей церкви. В Малой Азии плебеи ещё помнили крестьянское восстание во главе с легендарным Василием Медной Рукой. Там то и дело вспыхивали волнения. Всё это не давало покоя внутренней армии. Толпы шпионов ворохом приносили военачальникам тревожные вести.
Беспрерывно терзали империю старые её противники, от которых едва успевали отбиваться. Малые, но бесконечно повторяющиеся войны с арабами на востоке, с африканскими арабами в Сицилии и Южной Италии раздражали. Да и дерзкие налёты неуловимой угорской конницы на северные границы в состоянии были свести с ума своей отчаянной смелостью. Угры беспрепятственно проникали в Македонию через Булгарское царство.
Высокая культура и огромные богатства Византии притягивали к себе Русь, как и прочие страны. Естественным было стремление к беспошлинной торговле с Константинополем, к таинствам византийских ремёсел и культуры. Стремление это нередко сопровождалось и звоном оружия.
Насаждение христианства в окрестных и дальних землях помогало Византии подчинять своей воле другие народы и государства. И часто крестом империя добивалась не меньшего, нежели мечом или золотом.
А что же Русь? Ни крещение великой киевской княгини, ни родственные узы, которыми пытались связаться царственные дворы, не привели к подчинению Киева интересам Константинополя. Быстро развивающаяся Русь являла собой незыблемую силу, вынуждавшую Византию вести тонкую дипломатическую игру.
Булгария была вторым после Руси сильным славянским государством. Россы и булгары — вот кого, пожалуй, больше всех опасалась ещё державшая в подчинении многие народы, но уже заметно ослабевшая Византия. Империя хотела укрепиться, и задумал Священный Палатий, уповая на воинский пыл Святослава, столкнуть Русь и Булгарию, а печенегов натравить на Киев.
Но как воплотить мечту в действительность?
Роман, махнув рукой на отца, который, надо отдать ему должное, помнил русскую княгиню и посему проявлял некоторую медлительность, отважился на самостоятельные действия под давлением придворных политиков, хотя и не слишком любил отвлекаться от развлечений и забав.
Помимо различных намеченных ухищрений было решено направить для начала в обе страны посольства с особой, скрытной миссией. Одного наушника по имени блуд быстро снарядили к булгарам. Стали подыскивать человека на Русь. Такой нужен был, чтобы не знали россы о нём ничего худого, чтобы не смогли ни в чём его заподозрить.
Влиятельный, всемогущий Никифор Фока вспомнил и предложил посланником в Киев Калокира. Он на Руси бывал, знал язык, удача ему сопутствовала в торговле. Роману донесли о давней тяге молодого дината к лестнице славы.
…Вёсла идущих следом за хеландией купеческих судов ощетинивались и разом опускались на воду, чтобы тут же вскинуться вновь под очередной требовательный удар литавр.
Томившиеся от безделья солдаты раздражали Калокира. В первые дни плавания он развлекался тем, что повелевал разыгрывать тревогу. Презирая в душе прихоть посла, солдаты, хоть и без особого рвения, однако с бесспорной выучкой по сигналу командира полусотни выставляли щиты за вырезы бортов и дружно орудовали десятками копий, как одним.
Временами на дината находила меланхолия, и он подолгу неподвижно сидел на своём коврике, держа перед глазами круглый медальон, полученный из рук самого Романа. Иногда он обнажал меч и на виду одобрительно галдящих воинов ловко рассекал деревяшки, которые подбрасывал слуга Сарам.
Порою же, преимущественно в приятные, освежающие утренние или вечерние часы, он подзывал слугу и заводил странные беседы, если, конечно, их вообще можно назвать беседами, поскольку говорил, собственно, он один, а Сарам лишь подавал угодливые реплики.
— На последней стоянке мне показалось, что эти трое имеют недостаточно сытый вид. Ты обратил внимание?
— Да, да, обратил, — пищал слуга.
— Боюсь, там без моего надзора Дометиан с Одноглазым осмеливаются нарушать мой строжайший наказ. Я подозреваю, что они не дают им в пищу столько мяса, сколько велено. Нужно бы проверить, Сарам. Если мои подозрения подтвердятся, спущу с них шкуру. Жаль, что никто, кроме Дометиана, не знает языка огузов. Он мне очень скоро понадобится, не то бы я содрал с него шкуру уже сейчас.
— Да, господин.
— Нет большего преступления, чем обманывать собственного хозяина и благодетеля.
— О да!
— Дометиан глуп, слишком глуп. Надо было поручить тех троих тебе, да уж поздно. Впрочем, не так уж они и тощи. Сойдут как есть! Им не следует обрастать жиром, незачем их баловать, всё равно…
— Да, господин.
— Но приказ нужно выполнять! Сказано: кормить досыта — значит кормить. Ха-ха-ха! — вдруг рассмеялся Калокир. — Кормить и холить их за ту услугу, которую они окажут нам!
— Хи-хи, — пропищал и Сарам, радуясь, что динат высокого мнения о его умственных способностях, а толмачом Дометианом недоволен. — Твой разум, господин, достоин твоего прекрасного облика.
Калокир был отнюдь не красавцем, хотя сам он придерживался иной точки зрения на сей счёт.
Солдатам он сразу не понравился. Ещё на берегу, когда девятнадцать дней назад командир полусотни оплитов объявил строю, что этот облачённый в дорогие ткани купец есть их новый повелитель, среди копьеносцев пополз приглушённый смешок:
— Вот не ждали, что придётся охранять обезьяну!
— Ну служба, праведные…
Однако вскоре всеобщую неприязнь смягчило чувство некоторого уважения: динат-пресвевт прекрасно переносил качку и невзгоды, особенно не докучал, а самое главное — умел, как никто, быстро и точно поражать клинком учебные деревяшки на лету, которые в часы досуга подбрасывал перед ним его верный, внушающий страх своим недремлющим оком старый слуга.
Калокир, частенько перехватывая тяжёлые взгляды окружающих, понимал, что ещё несколько дней угнетающей качки на волнах, и воины начнут выть от скуки и недовольства.
— Скоро, скоро Борисфен! Терпение, дети мои!
Обросшие «дети его» на всех трёх кораблях с надеждой вглядывались вперёд. Там, в дымчатой дали, должны появиться разливные плавни, в которых смыкались пресные потоки Днепра и солёные воды моря.
Уже нередко с кораблей замечали бешено мчавшихся вдоль берега всадников. То одного, то группу. Они, как привидения, появлялись внезапно в просветах кустарников, в гривах холмов на своих низкорослых лохматых лошадках и исчезали, не позволяя разглядеть себя как следует.
Багряный диск солнца коснулся волнистой линии горизонта. В чистом, без единого облачка, жёлтом, как медь, небе кружили вороны, плавно загребая крыльями. Вдалеке над верхушками осокорей поднимался тонкий дымок, прямой, как натянутый шнур. Левее ещё один дымок, едва приметный, и ещё, ещё…
Хеландия первой обогнула каменистый мыс, далеко врезавшийся в море. Тотчас же на палубе раздался общий ропот, и не успел стихнуть спешный короткий звук сигнальной трубы, как левый борт уже скрылся под выставленными тяжёлыми щитами и копьями.