«Милый, кто это? Он чуть не проломил нам стену!» — это снова женский голос. «Наверное, новый сосед. Не привык еще!» — отвечает мужской. «Интересно, гол засчитали?» — вспоминает свой сон Герман и тут же забывает его навсегда.

Прихрамывая, он выходит на балкон. Из под ногтя сочится черная кровь. Внизу в Черном море плещутся люди, вверху в синем небе — самолет. «Отличный вид!» — говорит он молодой девушке с густыми красивыми медно-рыжими волосами и пожилому седому мужчине с волосатой грудью, которые стоят на соседнем балконе. «Да, — отвечают они, — вид прекрасный», — и, умело прикрываясь полотенцами, с любопытством рассматривают Германа. Потом они почти синхронно закуривают и втроем провожают взглядом истребитель, рассекающий абсолютно безоблачное крымское небо, оставляя за собой белую ровную полосу.

Добро пожаловать на релаксации! С возвращением в санаторское гнездо!

Одиночество меня совсем не тревожит. Наоборот, оно меня радует, я им наслаждаюсь. Я готов молчать часами. Настоящего нет, точнее, оно слишком кратковременно, чтобы его ощутить, есть только прошлое и будущее. Поэтому настоящее возникает только на листе бумаги, во фразе «Я сижу на балконе и курю» — и только в ней, а на самом деле его нет. Я стряхиваю пепел в один из стаканов для воды, так как пепельниц здесь не предусмотрено, и вспоминаю перипетии истории убийства на Первомайской. Я вспоминаю свои мучения в камере, следователя Романова, Татьяну, испанца Сезара и его желтый «фольксваген-жук», обязательного Сашу, бизнесмена Александра Ивановича, неунывающего человека…

Я рассматриваю оконную раму, на которой паук свил (или сплел, или соткал?) свою немаленькую паутину. Он никуда не спешит, в паутине — достаточно мух и букашек, чтобы не беспокоиться о пище месяца два. Хотя кто его знает, какой у него рацион и сколько он съедает за сутки? Может, это паук-спортсмен или паук-диабетик и далеко не все может употреблять в пищу?

Уже вечер, совершенно безветренно, и комары мешают своими бесконечными укусами выдавливать сентиментальную слезу. Их тут несметное количество. Здоровые, жирные, все, как на подбор, просто гренадеры какие-то, рожденные на местных грязевых озерах. Они безжалостны и беспощадны, как русский бунт. Я минимум дважды в минуту бью себя по лицу. Рассчитывая на возмездие, я нахожу его в пятнышках своей же крови на ладонях, комары погибают один за другим под карающей десницей, они жестоко уничтожаются, но их все прибывает и прибывает. Я гашу окурок и возвращаюсь в комнату. Там меня ждет еще немного воспоминаний.

Герман и его друг Че

Я иду в кафе, которое мы называем «дневным», потому что в нем мы проводим свои дневные рауты.

Я еще ничего, к счастью, не знаю о том, что ожидает меня дома, кроме того, что там меня ждет верная Мэри, и я уверен, что люблю ее. Она — безусловная часть моей жизни, безусловная и неизменная. И я свято верю в наше неизбежное будущее.

Я даже не знаю, зачем я живу. Я даже не знаю, что я — это одновременно так мало и так много, я просто считаю, что этот мир полностью принадлежит мне, было бы, как говорится, здоровье, остальное все купим, я — человек воюющий, я — Сизиф, поэтому я нагл и постоянно чем-то озабочен.

Здесь Че. За столиком также сидят Марина и Наташа, две знакомые барышни из Киева. Они пьют сок и, как обычно, внимательно слушают Че.

С ними — никакого секса! Не потому, что они не привлекательные или болеют сифилисом. Просто так получилось, что они стали чем-то вроде наших радиослушателей. Мы с Че как будто ведем радиоэфиры и работаем диджеями, а они как будто звонят к нам в студию и заказывают темы для разговоров. А какой может быть секс у ведущих с радиослушателями во время эфира? Никакого, разве что как у Говарда Штерна в фильме «Части тела». Зато проблема свободных ушей и общения у нас решена раз и навсегда, причем вполне приемлемо.

В «дневном» кафе много разных кассет, но я приношу свои. В другом, «вечернем» баре, где мы просиживаем свои санаторские вечера, — всего лишь один компакт-диск, какой-то убитый «союзовский» сборник, а кассетной деки в их музыкальном центре не предусмотрено. Безусловный хит — песня Наташи Королевой «Чуть-чуть не считается…». Я даже обещаю специально записать эту чудесную композицию и раздарить всем на дни рождения. Когда затихает наш истерический смех по поводу очередного рассказа Че, мы напеваем «Чуть-чуть не считается…». Второй хит — «Владимирский централ» — под восторженные вопли отдыхающей публики исполняет местный усатый акын в малиновом пиджаке, которого приглашают повыть по выходным.

У девушек, кроме всех прочих спорных и не очень достоинств, есть одно, не оспариваемое даже нами: они умеют смеяться. По-настоящему. Очень заразительно и почти всегда — искренне. Сейчас Че доводит их буквально до истерики своими очередными россказнями, они просто ухахатываются, а мне он шепчет на ухо: «Хорошо, что мы с ними не трахаемся, правда?» Трудно возразить. Разве что заметить, что здорово также и то, что с двумя другими девушками мы совсем не смеемся, а только трахаемся. Да уж, суп отдельно, мухи отдельно. Ничего не поделаешь, здоровая молодость полна цинизма и искренности.

— А я бы хотела куда-нибудь уехать, далеко, в другую страну, — очень серьезно начинает тему, как обычно, ни с того ни с сего, Марина. Она бледная и худая, в детстве и юности, как утверждает, долго занималась балетом. Анемичная девушка.

— Да, Марина? А как же муж? (Муж у нее — подающий надежды сотрудник МИДа.) Как же ты оставишь его? Или с собой заберешь? Согласись, если ты говоришь о приключении, то какой же тут муж? Тебе должен встретиться эдакий Бандерас…

— Лучше Том Круз!

— Выбор не одобрен, Круз — шкет, но не в нем же дело! Дело в принципе. Мужа куда денешь?

— Мужа придется взять с собой.

— Дорогая, а его карьера? Она же пропадет! Ему ведь надо трудиться, чтобы вас перед выходом на пенсию отправили куда-нибудь в Занзибар подзаработать деньжат на нелегальной торговле оружием или наркотиками.

— Это и будет приключение. Может быть…

Мой спор с Мариной прерывает Че.

— Я в детстве в Сибирь сбежать хотел. Вернее, не столько я, сколько мой друг. Лежу я, значит, как-то на диване после школы (пятый класс), телик смотрю, тут он приходит. «Давай, — говорит, — в Сибирь сейчас сбежим». — «В Сибирь, — спрашиваю, — а зачем?» — «Будем кедры собирать, в смысле шишки. Из них масло делают. Будем их сдавать, много денег заработаем». Постоял в задумчивости, потом печально так говорит: «Но есть одна проблема». Я сначала подумал, что о деньгах речь пойдет, за ними, наверное, и пришел, но неправильно подумал. «Какая проблема?» — спрашиваю, хотя, честно говоря, ехать все равно уже был внутренне согласен. «Рыси!» — говорит он. «Какие рыси? При чем тут рыси?» — «Ты не понимаешь! Рыси! Они там живут. И мы не сможем собирать кедровые шишки! А значит, и ехать нечего!» — и ушел, ужасно опечаленный этим фактом, чуть ли не со слезами на глазах. Так я и не поехал в Сибирь. Все из-за рысей. Понимаешь, его не волновало то, что нам так мало лет, что у нас нет денег на дорогу, что неизвестно вообще, куда ехать, где мы там будем жить, возьмут ли нас на работу, но вот рыси! Рыси — это да!

Девочки бурно смеются. Казалось бы, с чего, но я тоже смеюсь, и теперь слова «рыси» и «проблемы» в нашем лексиконе становятся синонимами.

Мы покупаем себе еще четыре яблочных сока «Сандора».

— А ты, Гера, никуда не хотел в детстве сбежать? — спрашивает Наташа.

У нее муж тоже какой-то перспективный чиновник в Министерстве сельского хозяйства. Сами девочки окончили институт легкой промышленности два года назад, следовательно, им лет по двадцать пять — двадцать шесть. Вместе приехали из Хмельницкого, вместе поступили, учились, практически одновременно на четвертом курсе вышли замуж. Таковы наши знания о собеседницах. В процессе общения они, естественно, пополняются.

— Сбежать? Разве что в семнадцатый век, во Францию. Чтобы стать мушкетером короля и шпагой отстаивать честь дамы.