Только что я стал зайцеубийцей. Достаточно крупный косой буквально бросился под машину, я даже не успел отреагировать. Он сделал это так, будто бы всю жизнь мечтал погибнуть под колесами, но мне его жаль, мне неприятно, потому что это только второе живое существо, не считая насекомых на лобовом стекле и фарах, которое гибнет под транспортным средством, которым я управляю. Первым был цыпленок: я наехал на него на велосипеде совершенно случайно, из него вылезли буквально все кишки. Он лежал такой маленький, желтенький, пушистенький и судорожно хватал клювиком последние секунды жизни. Боже, как горько я плакал! Мне было то ли пять, то ли шесть лет. Это произошло, конечно же, в деревне, и деревенские пацаны, для которых живые существа, с которыми они сосуществуют, служат лишь средством для пропитания или несут бытовую и/или прикладную функцию, например, гавкают на соседей, то есть я хочу сказать, что они к таким вещам относятся гораздо проще и естественнее, долго смеялись надо мной. Но все равно этого цыпленка мне даже сейчас чертовски жалко, даже на фоне зайца. Впрочем, может, косой был таким себе Кирилловым, совершающим самоубийство по философским мотивам. Я думаю, Камю бы меня поддержал в этой версии. Любопытно, что, когда я употребляю зайчатину или курятину в качестве пищи, даже мысли о жалости не приходят мне в голову, не говоря уже о самой жалости. Единственное, о чем я могу сожалеть за обедом, так это о плохой кухне.

В общем, не считая зайца и цыплячьих воспоминаний, все нормально, я внимательно присматриваю при обгонах за дальнобойщиками Т.І.R., пытаюсь быть аккуратным, я вроде бы все успеваю, осталось только доехать и прояснить детали, а именно: что же я натворил? Все дело в том, что я разрушил ее аэропорт. Разбомбил, как американцы Басру, всего и делов-то…

Я не знаю ответа на вопросы, есть ли жизнь после смерти и есть ли смерть после жизни, но я люблю об этом поразмышлять. Я понимаю, что жизнь каждого человека — это путь, который он проходит в поисках либо удовольствий, либо себя. Он пытается каждую секунду примирить себя с миром, а если это не получается, то объявляет ему войну. Но я уже не хочу воевать, мне кажется, что я нашел кое-что поинтересней.

В первый свой приезд в санаторий я познакомился с Че. Как это часто бывает, первый раз был самым лучшим. Наверное, потому, что не с чем сравнивать. У нас была чудная компания, мы славно проводили время, у нас был Батя и почти что не было проблем.

Мы договорились с Че, что в следующем году обязательно посетим это лечебно-увеселительное заведение одновременно, что, собственно, и сделали, но тогда здесь была Ира, у Че были семейные проблемы, а я приехал после трехдневного пребывания в СИЗО с добросовестно отбитыми ментами почками и полностью расшатанной нервной системой.

Сейчас я один. Нет ни Че, ни Бати, ни славных девчушек, с которыми можно поболтать и которые будут смеяться над каждой твоей идиотской шуткой, нет даже Иры, но я не грущу об этом, я даже рад.

В общем, я один. План мести осуществлен. Но мне не хочется об этом даже думать, потому что это жестоко и цинично, а мне не хочется думать о жестокости, ее и так хватает, я к ней прикоснулся, нет, я ее произвел на свет божий, но что сделано — то сделано, и хватит, наверное, сегодня об этом.

В этом санатории все знакомо до малейшей детали, до каждого цветочка на клумбе, до каждой урны. Здесь хорошо.

Герман и его друг Че

Сегодня в Крыму — отличная погода. В небе — привычные в этом сезоне крупные белые облака; и самолеты, разрывающие санаторскую тишину тихого часа. Рядом — аэродром для военных самолетов. Наши практически не летают — нет ни самолетов, ни топлива. Летают россияне. Интересно, им виден Стамбул?

Море спокойно. В этой части Крыма в начале июня штормит редко, но если уж штормит, то штормит по-настоящему.

Становится все жарче. На пляже появляются несколько девушек, всем своим видом требующих внимания. Хорошо. Если бы еще чуть сильнее дул югозападный ветерок и дядя с холодным пивом двигался пошустрее, чтобы не приходилось орать на весь пляж, было бы совсем здорово. Дядей и тетей много: «Пахлава медовая, креветки азовские, бычки, посол хороший, пиво холодное!», — и так через каждые две минуты. Тяжелая, наверно, работа, я им даже немного сочувствую.

Жара. Мы с Че лежим на спине и наблюдаем за практически незаметным для глаз движением облаков, считаем учебные вылеты.

Естественные вопросы, которые задает человек, видя в небе над своей головой уйму истребителей: «Где они живут?» и «Не началась ли война?» Именно это сейчас спрашивает у меня Че. Я отвечаю, что да, это война, хотя никакой войны еще и в помине нет.

Аэродром недалеко, километрах в десяти. В 1945 году именно на него, как утверждает сотрудница турагентства, пытаясь искусить меня экскурсией в Никитский ботанический сад или на Бахчисарайский фонтан, приземлялись Черчилль и Рузвельт для исторической встречи в Ялте с товарищем Сталиным.

Рядом с аэродромом — военный городок, в водопроводах которого уже три месяца нет никакой воды. Когда еще не было Че, по случаю свидания с девушкой, проживающей там, я как-то проторчал на конечной остановке маршрутного такси достаточное количество времени для ознакомления с нравами и бытом его обитателей. Сидя на пыльном бордюре, я наблюдал, как они с пустыми ведрами отправлялись в город и на том же маршрутном такси через сорок-пятьдесят минут возвращались обратно, уже с водой. Еще я наблюдал массу безработных прапорщиков — нет, они были в гражданке, но хорошего прапора так же легко определить в толпе, как и коренного бухгалтера. Осанка, манера держаться, взгляд, еще что-то неуловимое в облике.

Словом, девушка так и не пришла. Строго говоря, я вообще удивился, что она согласилась встретиться, обычно местные жительницы так не поступают. Она работала официанткой в санаторской столовой: лет восемнадцать, высокая, с грудью. Я наблюдал за ней дня три, она как раз обслуживала мой столик, и видел, как такие же страждущие пытались с ней заговорить. Она отвечала резко, насколько может резко отвечать официантка санаторской столовки отдыхающим.

За завтраком я попросил у нее ручку, чтобы заполнить меню на следующий день. Отметив галочками то, что я хотел бы съесть (по сути, ничего), вместе с меню отдал салфетку, на которой набросал пару фраз.

Она взяла, отошла в сторону, прочла и засмеялась. Я намеренно задержался дольше всех после ужина, ведь хоть что-то же она должна была мне ответить? Ее звали Наташа, и она мне назначила свидание в два часа пополудни следующего дня на конечной остановке маршрутного такси прямо посреди военного городка, в котором не было воды, а только отставные прапорщики. Я честно прождал ее два часа, размышляя о смысле бытия и коварстве женщин. Что полезного я еще узнал тогда? Ах, да, Че, аэродром там, это-то я теперь могу утверждать наверняка…

[[[

В первый же день пребывания в санатории мое самосознание потряс памятник возле столовой ученому Павлову и его собакам.

Памятник выглядит следующим образом. Павлов сидит на какой-то высокой тумбе, рядом стоит собака с перебинтованной головой, нежно положив ему на колени голову. А ученый Павлов, как известно, большой любитель гавкающих, по-отечески держит свою руку на этой голове. Наверное, это самый идеальный памятник палачу и жертвам, для полноты картины не хватает, чтобы в вечернее время около него загоралась и гасла лампочка, а изо рта собаки фонтанчиком брызгала слюна.

Мне показалось, что отдыхающим впору было задуматься, что же хочет этой скульптурной композицией сообщить им медицинский персонал? Впрочем, человеческую публику, идущую мимо шесть раз в день на кормежку и обратно, скользкие этические вопросы никак не волновали. Собачек, подъедающихся возле столовой, судя по всему, тоже. Я подхожу к ним с двумя котлетами, мне хочется рассказать, особенно, на мой взгляд, самому смышленому из них, Боцману, о сложных взаимоотношениях доктора Павлова с их сородичами, но собачек, кроме еды из моих рук, действительно больше ничего не интересует. И в этом они гораздо больше похожи на людей, чем в повадках, иногда так нас умиляющих.