Униформисты производят неприятное впечатление: их костюмы потрепаны, не утюжены, заляпаны какими-то пятнами…

Оркестр поредел, словно он побывал в штыковой атаке. Даже дирижер выбыл из строя: его заменяет вторая скрипка. Отсутствует и валторнист. Нам объяснили, что сегодня к валторне за кулисы пришла теща и конференция с тещей заняла у почтенного оркестранта весь спектакль… Допустим, что это так. Но неужели нельзя найти для общения с тещей другой отрезок времени?!

Играют музыканты нестройно. Путают номера: начали было для наездницы играть польку, под которую на премьере выступали прыгуны. Потом спохватились и перешли на нужный для лошади вальс. Но — либо лошадь, либо оркестранты не слушают друг друга. Чем иначе объяснить, что и животное и весь ансамбль не совмещали ритма в своем совместном выступлении? В галопе для роликобежцев тромбонист потерял ноты своей партии, и мы сами наблюдали, как он вертелся за пультом, положив инструмент на колени, и нырял под стулья. Так и не издал тромбон ни одной ноты в галопе! А в этом номере у него есть четыре соло… Можно было бы еще перечислять огрехи оркестра, но нас зовут другие недостатки этого рядового спектакля…

Надо думать, что братья Поперечные частично осиротели: вместо четырех братьев мы видели на манеже только трех. Куда делся четвертый брат? — вот жгучая тайна, решения которой мы искали весь спектакль, но так и не нашли его — решения (впрочем, и самого брата Поперечного мы тоже не нашли). Наездница Г. Кувырченко, следуя примерам своих партнеров по спектаклю, сильно сократила номер. Она выдала зрителю только половину марша и в вальсе-бостоне, который прежде занимал две минуты, на сей раз провела только минуту с четвертью. Даже лошадь у наездницы сократила свое выступление: она поклонилась зрителю в конце номера только три раза вместо пяти. И шерсть на крупе гордого животного отнюдь не была расчесанной под шахматную доску, как прежде. Теперь она — то есть шерсть — свалялась, словно перед нами была ломовая лошадь, а не ухоженный рысак…

Мы бы охотно простили лошади ее неприбранную шерсть, если бы роликобежцы 4 Пурген 4 (обратившиеся в 3 1/3 Пурген 3 1/3, ибо в середине номера одна из исполнительниц почему-то покинула арену и более не вернулась на свою площадку) были бы одеты чуть-чуть наряднее. Но — увы! — артистки на сей раз выглядели — прямо скажем — затрапезно. Их туалеты и манеры заставляли желать лучшего. Косы, которые, очевидно, были привязаны к затылкам артисток только на премьере, уже не взметались в воздух. Юбки изредка взметались, но лучше бы этого не было, ибо, как сказано выше, костюмы артисток теперь производят неприятное впечатление… Что касается рук и ног квартета, то почему-то руки показывали кукиши и кулаки, а ноги лягали партнерш. Это мы отчетливо видели сами!

Велофигуристы Байбарак наезжали друг на друга на своих велосипедах столь часто, что все время хотелось свистком вызвать представителя ОРУДа: может быть, бравый сержант-регулировщик сумел бы навести здесь порядок. А когда пирамида из четырех велофигуристов, взгромоздившаяся на одно колесо с одним седлом, рассыпалась, не доехав до форганга, то сперва зрители засмеялись, ибо подумали, что человек, занимавший место в первом ряду, на шею которому свалились исполнители номера и металлический лом их машины, является так называемой «подсадкой» — то есть артистом, который играет роль зрителя. Но приход скорой помощи, унос пострадавшего на носилках и другие признаки подлинной аварии заставили публику содрогнуться… Естественно, что артисты Байбарак ушли без аплодисментов. Наоборот, их провожал недовольный ропот зрителей, из которых каждый говорил вслух или про себя: «Этак и мне могли бы сломать шею!»

Собаки у дрессировщицы Э. Плюхошвили начали грызться между собой подозрительно рано: они не ждали, когда поставят киоск, подле которого им надо изображать ссору. А сразу же, как выбежали на арену, принялись кусать друг друга, дрессировщицу, униформистов и даже отдельных зрителей. Был укушен и коверный Эдуард Васькин. И поделом ему: не повторяй изо дня в день репризы тысячелетней давности! Не имей привычку окатывать грязной водой ни в чем не повинных граждан, которые к тому же заплатили свои трудовые деньги за билеты!

Артисты 3. Касатка, П. Квасюк и М. Долгосупенко летали под куполом меньше и ниже, чем на премьере, но летали исправно. Впрочем, тут особенно халтурить не приходится: упадешь, так разобьешься крепенько и в сотом спектакле.

Укротительница А. Стромыкина, кажется, хватала за хвосты не тех хищников, которых надо. Мы не очень точно помним порядок трюков в клетке. Но думается нам, что на премьере зверей было больше и они больше рычали на свою повелительницу. А на сей раз львы и тигры откровенно спали в клетке и даже храпели; не рыкали, а именно храпели — и это на работе! Куда только смотрит дирекция цирка и местком?! Конечно, трудно же предположить, что кто-нибудь из тигров или львов не вышел на арену на том основании, что он, подобно валторнисту, разговаривает за кулисами с тещей… Но факт остается фактом: зрители гораздо меньше хлопали и укротительнице!..

Хотелось бы надеяться, что дирекция цирка подтянет спектакль до уровня премьеры.

Увы! (Вы заметили: во второй части нашего фельетона все время приходится прибегать к этому горестному междометию?..) Увы! повторных рецензий у нас не бывает. А жаль. Они всегда были бы полезны. Увы!

2. Разносили

В драматическом театре областного значения был поставлен так называемый «глубокий дискуссионный спектакль». Специально приглашенный из столицы первоклассный режиссер превзошел самого себя по части глубины замыслов, откровений, транскрипций я прочих новаций.

Театральная пресса два месяца жевала этот спектакль: приезжали московские театроведы по командировкам из государственных и общественных организаций (по части искусств); тугоумные критики выдавливали из него темки для своих статеек вроде «Проблема фанеры-матушки в декорациях» или «Смеет ли курить положительный герой нашей эпохи?»…

Были диспуты специально о данном спектакле — как на месте, в области, так и в Москве; были интервью в журналах, эпиграммы и фотоснимки, изображавшие режиссера спектакля, тыкающего указательным пальцем в макет спектакля, а рядом с ним художник спектакля тоже тыкал пальцем в макет спектакля.

Были снимки, на которых группа загримированных актеров, в патлатых париках, с подведенными глазами и наклеенными носами, как бы взяла в плен двух штатских без грима: режиссера спектакля и композитора спектакля. Словом, все было по самому первому разряду.

Но вот отшумели аплодисменты общественных просмотров. Откланялись у рампы с мнимым смущением режиссер спектакля, художник спектакля, композитор спектакля и балетмейстер спектакля (автора не было, так как это была полуклассическая драма прошлого века). Потянулись, так сказать, будни. И на девятом представлении произошло следующее.

Герой-неврастеник в сильной сцене третьего действия, изображая исступление, между двумя красивыми раскатами бархатного своего баритона чуть подвизгнул. Этот трагический голосовой нюанс, эта правдивая акустическая краска обычно вызывала у зрителей дрожь ужаса и легкий холодок, волной пробегающий по спине. Но на сей раз кто-то в публике хихикнул в ответ на неожиданный визг. Откликнулись смешком еще трое. Правда, смех сейчас же погас по случаю сильно драматического положения на сцене. Но дело было сделано.

Возвратившись после этого акта в уборную и легонько вытирая пот со лба перед зеркалом (чтобы не испортить грима), характерный актер завистливо сказал:

— Видали, какой у Васьки сегодня прием был? Смеялись! (Васька и был герой-неврастеник.)

Комик, который сидел рядом, живо отозвался:

— По-моему, это хамство с его стороны. У меня режиссер отменил мой самый лучший фортель — знаешь, я хотел живых котят положить в карман, — отменил, потому что, изволите ли видеть, это не в плане и не в разрезе постановки, а наряду с этим герой-неврастеник трючит почем зря. Ну ладно! Я завтра тоже гримок один сделаю. Посмотрим, кто кого пересмешит!