Все это происходило в те самые дни, когда я и генерал находились в Иране. Обо всем этом мы, конечно, узнали значительно позже, когда узлы одной и той же интриги стали одновременно распутываться и на Западе, и на Ближнем Востоке. В тот самый день, когда я был с визитом у мистрис Эвелины Барк…

…Но, не забегая вперед, будем продолжать наш рассказ в том порядке, в каком происходили события.

Утром, часов в одиннадцать, генерал зашел ко мне в кабинет и сказал:

- Александр Петрович, только что у меня был наш уважаемый хозяин Таги-Заде. Прекрасные манеры, великолепный костюм, замечательный маникюр и при этом неплохо говорит по-русски. Учился когда-то в русской гимназии в Тифлисе. Знаете, что ему надо?

- Нет, - ответил я.

- Он просит разрешения сегодня же переделать и отремонтировать кое-что в европейском доме, в комнате, занимаемой вами.

- Не понимаю, - удивился я, - зачем понадобилось ему это? Комната в прекрасном состоянии, паркет новый, краска совершенно свежа. Я решительно воспротивлюсь этому и попрошу не трогать мой кабинет.

- Нет, нет, - быстро сказал генерал. - Пожалуйста, не делайте этого. Пусть тешится наш уважаемый Таги-Заде. В конце концов это его дом и воспротивиться было бы просто неудобно.

- Но рабочие помешают нам…

- Нисколько! Хозяин обещает в одни сутки закончить всю работу. Он меняет в этой комнате ореховую обшивку стен на новую из красного дерева, а также мебель и письменные столы… На все это потребуется несколько часов. Так вы, Александр Петрович, уж не мешайте симпатичному Таги-Заде проявлять свое восточное гостеприимство.

Генерал многозначительно посмотрел на меня и… улыбнулся.

- Хорошо, - согласился я, понимая, что затея нашего хозяина не случайна и не является прихотью расщедрившегося богача.

- Я скажу Сеоеву и дежурным, чтобы комнату, предназначенную к перестройке, очистили к двенадцати часам. Все столы и шкафы с бумагами опечатать и вынести в зал, где поставить караул. Дежурному офицеру прикажите понаблюдать за рабочими, чтобы не разбредались по дому. Сеоев тоже пусть присматривает за ними. - Генерал взглянул на часы. - Скоро завтрак, после него я поеду кое-куда, вы же не забудьте, что сегодня четверг и ваш визит к очаровательной даме необходим для дела.

Генерал уехал. Кабинет был очищен, и человек двенадцать рабочих возились в нем. Они бистро сняли плинтусы, переборки и обшивку стен, оголили подоконники, отвинтили планки у подножия каминов, разобрали цветной карниз. Дело спорилось. Было ясно, что пять-шесть часов такой работы - и отремонтированная комната будет готова. Может быть, она станет и нарядней, но мне было жаль моего уютного, уже обжитого кабинета.

Я переоделся и поехал с визитом к очаровательной «простушке», мистрис Барк. Изящная записная книжка с застежками из слоновой кости лежала у меня в боковом кармане.

«Дрожке» подвез меня к прекрасному зданию и, остановив своих разбежавшихся одров у нарядного подъезда, повернув ко мне улыбающуюся физиономию, доложил:

- Инджо, саиб серхенг[7].

Выйдя из экипажа и взглянув еще раз на визитную карточку, я убедился в том, что Эвелина Барк жила здесь.

В вестибюле почтительный и довольно развязный швейцар-перс в обшитой галунами «пехлевийке» сказал мне, что госпожа Барк дома. Он позвонил. Через минуту на площадке лестницы показалась миловидная девушка лет двадцати двух, одетая в нарядное платьице с лентами на талии и в белоснежном кружевном чепце, то есть так, как испокон веку одеваются английские горничные, камеристки и наперсницы из «хорошего, респектабельного дома».

«Зося», - подумал я, вспоминая рассказ сержанта.

Девушка быстро сбежала вниз, сделала она это легко и бесшумно, и спросила с полупоклоном:

- Господин офицер приехал к мистрис Барк?

- Да! А вы… Зося?

Девушка присела. Глаза ее блеснули, но, подавив удивление, она улыбнулась и, глянув на меня из-под лукаво опущенных ресниц, сказала:

- А теперь, сэр, и я знаю, кто вы… Вы тот самый русский офицер, который помог госпоже купить такую чудесную шкуру, не правда ли, сэр?..

Я молча наклонил голову и, улыбаясь, смотрел на нее. Нет, эта девушка, конечно, не могла быть англичанкой, в ней не было той чопорной деловой сдержанности, той почтительно-натянутой сухости, которой так выделяются образцовые, исполнительные слуги. Это была живая, веселая, кокетливая резвушка, у которой вот-вот сорвется с губ забавное словцо, а глаза, смеющиеся и живые, все время искрились так лукаво и шаловливо. Нет, Зося не была ни англичанкой, ни американкой.

- Да… Я именно тот самый офицер. Доложите, пожалуйста, обо мне госпоже Барк и, если она принимает…

Зося игриво замахала руками.

- Прошу вас, прошу…

Мы поднялись по устланной ковром лестнице.

- Сюда, - сказала Зося, и, пройдя мимо скульптуры Анадиомены, мы вошли в комнату. Зося прошмыгнула вперед и ввела меня в гостиную.

- Я доложу госпоже Барк, - и опять неуловимым, быстрым, как взмах крыла, движением она окинула меня взглядом и, полная грации и непреодолимой прелести, исчезла в дверях.

Гостиная была в типично буржуазном стиле. Несколько картин, почти все копии - Ватто, Грез, Фрагонар… Строгая, стильная мебель. Столик, покрытый спадавшей кистями к полу кружевной скатертью. Несколько изящных статуэток, фарфор за стеклом и прекрасные персидские ковры. На полу большой султан-абад, на стене два шелковых кашанских коврика и замечательный, в четыре краски, сарух. Я залюбовался переливчатой игрой оттенков ковра.

Легкий шум шагов раздался сзади. Госпожа Эвелина Барк, непринужденная, веселая, улыбающаяся, подходила ко мне.

- Как это мило, что вы посетили меня. Признаться, я не была уверена в этом. Дела, война… О, эти серьезные вещи могли помешать вам, но тем более приятен ваш визит, - пожимая мою руку, сказала она.

Здоровалась она типично по-американски, крепко тряхнув мою руку и кивая не головою вниз, как обычно здороваются все, а подбородком вверх, типично американская манера приветствия.

Мы сели. Она пододвинула столик на колесиках. Индийские пахитоски с опиумом, американские сигареты и изящные лахиджанские коричневые пигмейки лежали в цветном лакированном ларце.

- Курите, - сказала она. - Я очень люблю курить, это то немногое, что еще оставила нам цивилизация, не изменив самой сути этого очаровательного порока.

- Почему же порока? - удивился я.

- Так говорили наши бабушки, - засмеялась хозяйка, - говорили и сами покуривали тайком от мужей… Это было свойственно старой, послевикторианской Англии и Америке…

- А теперь? - спросил я.

- Сейчас определенных устоев нет. Каждый делает так, как хочет, вернее, как хочет и может. Так лучше, во всяком случае легче жить. Первая мировая война положила начало этому принципу. Она разрушила стройный мираж государственного здания страны и незыблемую веками семейную крепость… Увы, эти могучие сооружения заколебались при первых же выстрелах войны 1914 - 1918 годов, а окончательно разлетелись в прах под натиском урагана вашей революции.

- Как так? - делая удивленные глаза, спросил я.

- Не старайтесь казаться наивным. Если достаточно респектабельная и укрощенная Наполеоном французская революция столетие колебала умы Европы и вызывала подземные толчки, то какое землетрясение охватило нас в результате Октября 1917 года! О-о! Каждая женщина у нас закабалена семьей, мужем, детьми, законами, церковью, положением в обществе, традициями, литературой, которую ей с пяти лет подсовывают бабушка, школа и мать. И, как все закабаленные люди, мы рвемся к свободе. Вот почему ваша революция сыграла исключительную роль…

- Что же будет теперь, после второй мировой войны? - спросил я.

- Не шутите, - строго сказала Барк. - Что будет, я не знаю, только того, что было до нее, не будет, - и в области политики, и в области труда, и в области семьи и брака… Весь мир нуждается в коренных социальных преобразованиях.