— Вот вам правильный путь. — Он протянул мне свернутый в трубку холст. — Я нарисовал на картине каверны.

— Какие каверны? — удивилась я.

— Я там жил, мадам, — глухо произнес он. — С тридцати лет.

— Где вы жили? В кавернах? — Я не сразу сообразила, что по-французски каверна может обозначать пещеру.

Жан-Люк не успел ответить. Его лицо исказила судорога, он дернулся и нелепо завалился на правый бок. Я в ужасе выскочила в коридор и закричала:

— Доктора! Позовите скорее доктора!

На мой вопль прибежала пожилая сиделка в длинном фартуке.

— Доктор Бланш на кухне, снимает пробу, бегите за ним туда, — сказала она. — А я разожму ему зубы — у него падучая. Еще язык прикусит, не дай Бог!

Сиделка принялась хлопотать над больным, а я побежала туда, откуда доносился запах тушеной рыбы и овощей.

— Доктор, доктор, — закричала я, — там у больного эпилептический припадок! Скорее!

— У кого припадок? — удивился Бланш моему появлению и отложил в сторону ложку.

— У Лермита!

— Значит, вы все-таки до него добрались, — нахмурился он и поспешил в палату. Я побежала за ним.

Жан-Люк уже не бился в судорогах, а спокойно лежал на кровати. Его нос заострился, глаза впали, а морщины глубоко прорезали щеки. Выглядел он — краше в гроб кладут.

Доктор Бланш посмотрел на разбросанные по палате картины:

— Откуда это? Ваши проделки, мадам?

— Я решила развлечь Жан-Люка и принесла ему холсты порисовать, — пролепетала я, поспешно свертывая полотна.

Доктор поднял с пола картину Энгра.

— Вы дали ему рисовать на этом?! Вы кто? Сумасшедшая миллионерша? Чего вы добиваетесь?

— Доктор, для психиатра вы слишком возбудимы и неадекватно реагируете на раздражение. Я уже говорила вам, что ищу убийцу моего друга, а Жан-Люк был с ним знаком. С моим другом, а не с убийцей, — пояснила я, заметив недоумение в глазах Эспри Бланша.

— И поэтому вы позволяете себе доводить до эпилептического припадка больного человека? Вам мало смертей?

— Но я же не знала, что Лермит страдает эпилепсией!

— Я требую, чтобы вы покинули пределы больницы.

— Хорошо, доктор, только разрешите мне задать один вопрос: что такое каверна, кроме того, что это пещера в горах?

— Полость, возникающая в органах тела при разрушении и омертвлении тканей, — машинально ответил он.

— У Жан-Люка они были?

— Не знаю, я же психиатр, а его лечащий врач — доктор Гревиль.

— Прошу вас, вызовите его и спросите. Это очень важно!

Доктор Гревиль сам явился в палату буквально через две минуты. Он достал стетоскоп из нагрудного кармана и склонился над Лермитом.

— Коллега, ответьте на вопрос этой настырной дамы, — обратился к нему Бланш. — Иначе она вцепится в вас как бульдог и не отпустит, пока не вытрясет все, что ей надо. А мне пора, прощайте!

— Слушаю вас. — Гревиль вопросительно посмотрел на меня.

— Доктор, у больного есть каверны?

— Где? — Доктор воззрился на меня с немалым удивлением. — В легких или в почках? Он что, жаловался на боли или затрудненное дыхание?

— Нет, он сказал, что там жил.

— Простите, не понял. Где жил?

— В кавернах.

— Знаете что, мадам, — рассердился доктор Гревиль, — уходите отсюда. Ступайте домой и займитесь каким-нибудь делом. Мало того, что вы доводите больных до эпилептического припадка, так и врачей мучаете глупыми вопросами. Раз больной жил в пещере, это еще не значит, что у него каверны в легких. Ступайте, дайте мсье Лермиту отдохнуть и прийти в себя.

Я свернула холсты, но не стала прятать их в зонтик, надела шляпку и, не сказав больше ни слова, вышла из палаты.

Стояла влажная жара. Даже сюда, на монмартрский холм, долетали удушливые испарения с Сены. Я сняла корсет и облачилась в тонкий полупрозрачный пеньюар. Потом достала из комода папку Андрея и принялась перебирать рисунки. Это единственное, что осталось мне от него, если не считать двух картин, одну из которых погубил сумасшедший пациент доктора Бланша. Обедать вместе с постояльцами мне не хотелось, и я попросила мадам де Жаликур принести мне еду в комнату.

Когда я нехотя ковыряла пулярку под эстрагоновым соусом, размышляя, как можно испортить такое простое блюдо, в дверь постучали. Накинув на плечи легкую кашемировую шаль, я приоткрыла дверь. На пороге стоял Улисс.

— Прости, что без предупреждения. Можно войти? — Вид у него был взволнованный.

— Я не одета, — проговорила я, отступая и кутаясь в шаль. — И чувствую себя не в своей тарелке.

— Это неважно, — отмахнулся он и вошел в комнату. — Мне надо с тобой срочно поговорить. У тебя выпить есть?

Я предложила ему сесть и задернула атласные занавеси алькова, где стояла кровать. Потом открыла саквояж и достала бутылку хорошей водки, которую привезла в подарок Андрею из самого N-ска.

Улисс налил себе рюмку водки, выпил и закусил пуляркой из моей тарелки. Потом с интересом посмотрел на меня.

— Полин, скажи, кому из сильных мира сего ты перешла дорогу?

— Прежде чем я соберусь с мыслями, объясни, что произошло.

— Из-за этой истории я уже две ночи отсидел в Консьержери, и мне не хочется снова туда попасть. Только что в пивной «Ла Сури» ко мне подошел один тип. Никогда прежде я его не видел. Тип странный, похож на клошара, небритый и трясущийся, только одет приличнее. Он заявил, что если ты не скажешь, где спрятала картины из мастерской Андре, то сильно об этом пожалеешь.

— Картины Андре? Но я же ничего не знаю!

— Вот и я не знаю. Этот человек сказал: «картины из мастерской Андре», а не «его картины». Значит, там было еще что-то, более ценное, чем поделки русского художника. Прости, Полин, я говорю то, что думаю. Никакой ценности картины Андре не представляют.

— Это неправда! — запротестовала я. — Андрей — прекрасный рисовальщик.

— Как будто я не видел его работ, — хмыкнул швед.

— Можешь полюбоваться. — Я протянула ему свернутые в трубку три холста. — Тут две его работы.

— Что это? — спросил Улисс. Два холста он, бегло просмотрев, отложил в сторону, а на третьем задержал внимание. — Чудесный Энгр! Сколько ты отдала Кервадеку?

— Пять тысяч франков, — ответила я. — Откуда ты знаешь, что я купила их у Кервадека?

— Видел у него коллекцию, которую он собрал после революции, — огромных денег стоит. И тебе он еще по-божески уступил, мог и семь тысяч содрать. Или даже десять.

— Он и содрал, — кивнула я. — За Энгра и два полотна Андре я заплатила семь тысяч франков.

— За это? — Улисс ткнул пальцем в холст, исчерканный Лермитом. — Да, Полин, тебе, наверное, деньги девать некуда! Неужели ты так любила этого русского?

— Сейчас уже не знаю, — вздохнула я. — Может, и любила.

— Ну, полно, полно. — Он снисходительно улыбнулся. — Ты все же сделала удачное приобретение. И сможешь рассказывать своим гостям, чем эскиз Энгра отличается от большой картины, — вот тут парча другой расцветки, и у одалиски нос поменьше.

— Один здешний постоялец сказал, что я на нее похожа.

Улисс окинул меня оценивающим взглядом художника и даже, взяв за подбородок, легонько повернул мою голову.

— Разве что совсем немного. А вот эти холсты выброси или повесь в кладовке, где никто не видит, если тебе так дорога память об Андре. Это не живопись, а стыд и срам!

— Посмотри вот это, Улисс. — Я протянула ему папку с рисунками. — И после этого ты скажешь, что Андре не мог рисовать?

Художник взял у меня папку и принялся рассматривать наброски. Он хмурился, поднимал брови, а, взглянув на рисунок с цыганкой и офицером, даже негромко присвистнул.

— Хорошо, хорошо, а вот это просто замечательно! Но почему Андре не работал в реалистичной манере? Зачем ему это? Рисовал бы портреты богатых буржуа, зарабатывал бы тысячи, а потом, в свободное время, писал бы свои кружки и квадратики. Я не понимаю…

— Улисс, скажи, может быть, именно эти рисунки требовал от тебя тот незнакомец? Если надо, я с ним встречусь. Клянусь тебе, кроме этой папки, все остальные картины из мансарды сгорели. Я сама видела.