— Дорога дальняя, дел — выше головы.

— Пообедали бы уж, — предложил председатель, проводив их до возка. — Можно что-нибудь на скорую руку сообразить…

— В другой раз, — пообещал Корней Павлович. Шлепнул лошадь вожжами по боку, запрыгнул в ходок.

— Вы огорчены? — спросил Брюсов. Он не понял, что же такое произошло, отчего помрачнел Пирогов.

— Да.

Геннадий Львович оставил его в покое, принялся разглядывать горы.

«Вот как, значит, — думал Корней Павлович, машинально следя, как мелькают у передка сбитые до блеска подковы лошади. — Откровенная диверсия! Диверсия!..»

В тридцатом он еще мальчишкой был, но запомнил день и послеполуденный час, когда пришел по осени в их колхоз-первогодок железный трактор на высоких шишковатых колесах, как митинг был с музыкой, флагами, как двинулся тот трактор впереди людской колонны в поле, легко неся за собой жатку… А потом что-то случилось. По деревне пополз шепоток, что на дурную машину не напасешься инвентаря: за первый день трактор порвал три жатки, искромсал их в клочья. На поле оказались такие вот штыри, глубоко вбитые в землю, жесткие, не по зубам тонким, ломким ножам… В тот же вечер наехали из района милиционеры, вели следствие, но виновного не нашли, лишь зимой дознались как-то, кто грешен был…

«То была открытая классовая драка, — размышлял Пирогов. — Стенка на стенку. Ну а эти-то?.. Эти какой класс?.. Осколки! Ремки, а туда же…»

Беспокойно на душе. Будто он, Пирогов, лично виноват в случившемся. Не доглядел. Позволил…

Близко к вечеру они прибыли в Муртайку. Отсюда Корней Павлович намеревался пройти по следам юных старателей, подняться на гору, с которой открывается вид на речку, берущую начало под землей у входа в логово. Игушева, рассуждал он, преследуя бандитов, ушла далеко от дороги. Не подозревая о «хвосте», бандиты довели ее до места, где начинаются «собственные их владения». Таким образом, решив идти к Пурчекле, Пирогов рассчитывал именно в ее окрестностях встретить и Оленьку и поисковиков.

Не успели они привязать лошадь и войти в Совет, как туда потянулись парни, старики неторопливые. Человек десять собралось. С ними худенький шустрый Черномор — старый партизанский командир Илькнн.

— Иль гостить, иль судить к нам? — Уставился на важного «городского» Брюсова: по обличию высокий начальник, а в руках трехлинейка без штыка, с потертым ложем.

— Сразу быка за рога. А того нет, спросить, давно ли путники ели последний раз.

Илькин снова покосился на Брюсова.

— Так оно не вещь — спросить, только курятина наша больше из-под дуги.

— А нам легче и не надо.

Илькин отправил парня на бригадную кухню.

— Требуется ваша помощь, товарищи. — Достал карту. — Надо наглухо перекрыть не только дороги, но и возможные выходы на дорогу. Тут, тут и тут! Желательно, чтоб в заслон пошла не только молодежь. Требуются опытные стрелки.

— Пошто так мрачно говоришь? — спросил Илькин. — Иль верно немцы в Оби пароходами побывали?

— И вы трепом живете. Какие немцы? Бандитов надо подержать в мешке. Денька два. Может, три. До отбоя.

Илькин глаза закатил к потолку, что-то посчитал в уме.

— Раз надо, подержим. А сам-то ты загонять идешь?

— Если получится.

— Смотри, — снова глянул на Брюсова. — Вот чо скажу я тебе: ежлив ты на Васькины хоромы думаешь итить, то остерегись, как бы не припрятан там пулемет был. В тридцать втором прижали Ваську под Кожой. Милиция и красноармейцы. Князь врезал из двух пулеметов и пробился из колечка.

— Отчаянный народ был, эти васьки. Послушать, так они не теряли надежды повернуть Россию вспять.

— Поди, надеялись. Как же еще, поди!..

«И теперь надеются… Тот, кто в первую военную ночь обелиск со звездой свернул. И тот, кто в горы ушел, спрятался, оружие достал не отечество защищать, а грабить, тыл наш ворошить. Тот, кто остановил машину с продуктами для рабочих, добывающих оборонную руду. И тот, кто увел корову у Якитовой, овец, поросенка, теленка, двух лошадей из Покровки, Коченева, Кожи, Муртайки, Сарапок, Ржанца… Тот, кто набил в поле металлических штырей, понимая, что негде взять новые жатки, а хлеб — вот он, налился, созрел. И тот, наконец, кто слухи распространяет о Турции, о Японии, о пароходах в Оби.

Понимаешь ли ты, Корней, куда тебя судьба вынесла? Как ты писал там, чем рассердил полковника Рязанцева? „Полезным Родине“. Вот тебе, Пирогов, и Москва, и Кавказ, и Сталинград. И затерянный мир английского писателя Конан Дойля».

Самое благоразумное в такой ситуации — вернуться в отдел, составить записку на имя начальника управления, вытребовать хотя бы пару ребят из ББ[5]. Парочки парней из ББ ему хватило бы. Ловок Кочуров, неуловим Паскин, хитер Булычев. Но ведь и мы не лыком шиты. Кое-чему научились.

Но нет времени у Пирогова на записки. Нет у него ни одного дня времени. Даже часа нет. Где-то недалеко, может, в трех-четырех часах ходьбы, оглядываются сейчас с надеждой его девчонки, подмоги, избавления ждут. Молчаливые мальчишки из девятого и десятого классов, Яшка Липатов, воображающий себя очень взрослым, глядят с надеждой на девчат — все-таки в форме они, все-таки представители власти — и взгляды их полны вопросов: скоро ли, когда этому конец…

«Может, их и в живых никого нет?»

Холодно делается в груди у Пирогова.

Глава сорок вторая

Они шли, пока хоть что-то можно было видеть перед собой. Кромешная темнота застала их на хребтине отрога, а какого — Пирогов затруднялся сказать. Уже перед вечером они поняли, что заблудились, сбившись с намеченного маршрута. То, что казалось простым на бумаге, обернулось на деле куда как сложным.

Поднявшись наверх, они увидели под собой непроглядную темноту, и Корней Павлович объявил привал до утра. Брюсов подкошенно повалился на голый камень. В ночной тишине было слышно, как клокотало, свистело в его груди и в горле. Напоминала о себе болезнь.

— Вам плохо? — спросил Пирогов.

— Так и вам же… нехорошо.

— Я — особая статья. Может, повернуть вам утречком?

— Оставьте… Я вполне… Это с непривычки.

Утром они осмотрели с горы неширокую мягкую долину. Она была пуста. У подножия отрога они тщательно и не без интереса прошарили несколько пещер, поразивших их необыкновенной загаженностью. Сотни лет пещеры эти были пристанищем для диких коз, косуль, маралов. В непогоду и минуты опасности. Толстые, в полметра и больше, сухие зеленовато-коричневые «подстилки» лежали нетронутыми, и это говорило, что люди в них не появлялись.

И этот день не принес ничего доброго. А вечером, одолев очередной подъем, Геннадий Львович неожиданно стал подкашливать, чем дальше, тем сильней.

Пирогов растерялся. Он всегда немного терялся перед чужой болью, а теперь и совсем. Представил бурое напряженное лицо с вытаращенными, как у удавленника, глазами, дьявольские корчи. И себя рядом, — бессильного чем-то помочь.

— Нам придется вернуться, — сказал он, выждав, когда Брюсов перестанет давиться кашлем. — Напрямую мы завтра к обеду будем в Муртайке.

Брюсов молчал, понимая неловкость, которую он создал, крайнюю вынужденность в предложении Пирогова.

— Я надеюсь… Я еще надеюсь…

Кашель снова перехватил горло. Одной ладонью зажимая рот, он вынул из кармана широченных брюк железную баночку из-под монпансье, нашел в ней какие-то порошки, высыпал их на язык, запил из фляги. Вода освежила горло.

— У меня так под Харьковом… Я говорил вам…

— Вы не можете идти?

— Я еще надеюсь. К-к…

— А я — не очень. Будем откровенны. С такой музыкой нас услышат за три версты.

Сухой, частый кашель, как бы в подтверждение слов Пирогова, внезапно вырвался изнутри, зачастил тоненько: к-к-к-к-к. Брюсов достал спешно банку, но понял, что она бесполезна, глотнул воды.

— Я вас прошу… Уже вечер, Корней Павлович… Надо отдохнуть до утра… Если не полегчает… Я сам вернусь. Зачем вам из-за меня… Зачем вам…