Глава VII День первый восстания Тендра
«Потёмкин» бросил якорь у Тендры.
В глубоких трюмах, в угольных ямах, в тайниках корабля шли горячие споры. Образовались две группы: унтер-офицер Вакуленчук спорил с минным квартирмейстером Матюшенко. У каждого были свои сторонники.
Матюшенко называл себя социал-демократом, но в партию не вступал. После 9 января Матюшенко примкнул к движению искренне, убеждённо и горячо.
Вакуленчук был в курсе всех планов «Централки». Он возражал против немедленного восстания, он настаивал на соединении с эскадрой. Он видел дальше, чем Матюшенко, который хотел, чтобы «Потёмкин» во что бы то ни стало выступил первым.
— «Потёмкин» — самый сильный корабль, он и должен первым начать. Остальные корабли присоединятся, когда узнают, что мы восстали, — кричал на сходках Матюшенко.
Он называл Вакуленчука трусом. Революционный порыв увлекал его. Он подчинился приказу «Централки» — не предпринимать ничего до прихода на Тендру всей эскадры, но не прекращал агитации. Он ждал случая. Его популярность среди команды быстро росла.
До матросов доходили отголоски споров между Вакуленчуком и Матюшенко. Говорили, что Матюшенко — сторонник восстания, а Вакуленчук — противник. Всё вдруг перепуталось. Матюшенко немного побаивались, Вакуленчука знали как партийца. Когда матросы «Потёмкина» говорили о восстании, они произносили имя Вакуленчука. И расходились при приближении Матюшенко. И вдруг всё перевернулось: Матюшенко — за восстание, Вакуленчук — против.
Волновалось и начальство.
Командование «Потёмкина» не знало толком, в чём дело, но чувствовало: что-то готовится. Не знало, где происходят собрания, но знало, что они происходят. Не знало, кто ведёт за собой матросов, но знало, что у матросов есть свои вожаки.
В ход был пущен излюбленный метод — провокация.
Наказания стали сыпаться, как из рога изобилия.
Командир «Потёмкина» Голиков издавна славился придирчивостью. Теперь он превзошёл самого себя. Матросу нельзя было попасться ему на глаза, чтобы не получить дисциплинарное взыскание. Муштра была удвоена. Матросов лишили послеобеденного отдыха. Стояли невыносимо жаркие дни, но людей подымали с рассветом и муштровали до вечера.
13 июня вечером к кораблю подошёл миноносец № 267. Он ходил в Одессу за провизией. Стали выгружать на корабль мясо, хлеб, крупу, картошку, овощи. Мясо сильно пахло. Его повесили на крючках на спардеке[17].
Матросы миноносца сообщили: в Одессе порт бастует, в городе баррикады.
Слух об этом быстро разнёсся по кораблю.
В эту ночь спорили и говорили не только на тайных сходках. О восстании говорили всюду, где собирались хотя бы двое матросов. Люди потеряли сон.
Матюшенко усилил агитацию. Всю ночь бегал по матросским кубрикам. «Теперь или никогда», — говорил он. Матюшенко агитировал за то, чтобы команда выбросила за борт протухшее мясо и предъявила начальству требование об улучшении пищи. Он хорошо понимал, что в накалившейся и нервной обстановке «Потёмкина» это приведёт к немедленному восстанию.
Вакуленчук требовал выдержки:
— Надо подождать эскадру. Ждать осталось недолго — всего несколько дней.
Поздно ночью пришли к соглашению. Обе группы пошли на уступки: команда выразит молчаливый протест; она откажется от обеда, но не предъявит никаких требований.
14-го утром команде стало известно, что мясо, привезённое вчера, полно червей.
Ходили на спардек смотреть на подвешенное там тухлое, вонючее, червивое мясо. Собирались кучками, громко негодовали.
Боцман доложил начальству: команда недовольна, волнуется...
Офицеры не терпели ни малейшего проявления чувства человеческого достоинства. Естественное возмущение они восприняли как бунт. Признать мясо негодным — значило, по их мнению, потерять престиж.
Начальство любит соблюдать форму. Судовой врач Смирнов исследует мясо и признаёт его вполне съедобным. Командир даёт распоряжение кокам готовить из этого мяса борщ.
Свистит дудка, созывающая на обед.
Матросы молча садятся за стол. Жуют хлеб и запивают водой. Никто не идёт за борщом. Смеются: сами посадили себя на карцерный рацион.
Это была забастовка, в которой люди отстаивали своё право не есть то, что им не нравится.
Для царского военного чиновника это звучало нестерпимой дерзостью.
— В Порт-Артуре люди собачину ели, а теперь и говядина стала плоха, — возмутился командир «Потёмкина» Голиков, когда ему донесли о происшедшем.
Гремит барабан, созывающий матросов на шканцы[18]. Голиков становится на кнехт[19]. Его речь коротка:
— Знаете ли вы, чем карается бунт на военном корабле? Видите эту рею[20]? Все будете висеть на ней. Не бунтуйте и ешьте борщ. Кто согласен повиноваться, переходи направо.
Только двенадцать человек выполнили приказание командира... Было тихо.
— Я запечатаю борщ в бутылки и передам дело на рассмотрение командующего флотом. А вы расходитесь, — приказал Голиков.
Старший офицер Гиляровский решил действовать смелее.
— Стой! — крикнул он начавшей расходиться команде. — Боцман, караул наверх! — Потом обратился к команде: — Кто хочет есть борщ, — переходи направо.
Караул уже стоял с заряженными винтовками. Вакуленчук первым перешёл направо. Он не хотел доводить дело до столкновения. За ним последовали организованные матросы. Они увлекли колеблющихся. Ряды дрогнули. Стиснув от злобы кулаки, последовал за всеми и Матюшенко. Провокация Гиляровского не удалась. Выдержка Вакуленчука победила.
Но это не входило в планы начальства. Гиляровский надеялся проучить матросов и навсегда отбить у них охоту бунтовать. Он был слишком туп, чтобы понять, что стоит на пороховом погребе, готовом взорваться. Он бросился вперёд и загородил дорогу группе в несколько десятков матросов.
— Стой! — заорал он. — Эти не хотят есть борщ. Боцман, брезент!
Люди вздрогнули. Они хорошо понимали, что брезент — это гроб моряка. Когда людей здесь расстреливают, их покрывают брезентом.
Команда сбилась в кучу.
— Караул, к стрельбе готовься. По людям, стоящим под брезентом, огонь! Пли!
Караул стоял неподвижно. Точно прилипли к паркету палубы приклады винтовок.
— Бунт?! — завопил Гиляровский. — Я вам покажу бунтовать!
Он бросился к ближайшему караульному и выхватил у него винтовку.
— Ребята, хватай винтовки! Что на них смотреть! — крикнул Вакуленчук.
Он понял, что время отсрочек прошло.
Словно ток пробежал по людям. Матросы, как по команде, бросились в батарейную палубу[21].
В один момент исчез строгий порядок военного корабля. С батарей неслись победные крики: «Долой самодержавие!», «Ура! Бей драконов!» На орудийных башнях появились вооружённые матросы. Где-то начали стрелять. Только на шканцах было спокойно; тут стояли бледные и растерянные офицеры.
— Бунт?! Я вам покажу, мерзавцы! — рычал Гиляровский. Он взял на прицел узкий проход с батарейной палубы на шканцы.
К проходу бежали матросы. Вакуленчук видел это.
— Он их перестреляет, как куропаток! — крикнул Вакуленчук.
Стремительным рывком он бросился к Гиляровскому. Схватив за ствол винтовку, он пытался вырвать её из рук офицера.
Началась борьба. Дуло винтовки упиралось в грудь Вакуленчука. Теперь все его усилия были направлены к тому, чтобы помешать руке Гиляровского добраться до курка. Металлический ствол выскальзывал из рук. Наконец ему удалось второй рукой добраться до приклада. Сильным движением он попытался вырвать винтовку из рук Гиляровского. Но в этот же момент рука Гиляровского нащупала курок. Спешивший на помощь Матюшенко прибежал слишком поздно: раздался выстрел — и Вакуленчук упал.
Гиляровский стоял у самого борта корабля. Матюшенко выстрелил. Гиляровский зашатался, потерял равновесие и полетел в воду.
— Я тебе дам, — грозил он Матюшенко, уже барахтаясь в воде. — Ты у меня будешь знать, как команду бунтовать! Я тебя знаю... Я тебя запишу... Я тебя...
Несмотря на весь драматизм положения, наблюдавшие эту сцену матросы не могли удержаться от смеха.
Битва за броненосец между тем продолжалась. Храбрые бились, трусы прятались, бежали и погибали.
Лейтенант Тон метнулся в низовые отсеки корабля.
Комендор[22] Иван Задорожный читал инструкцию «Централки» об охране пороховых камер и клапанов затопления корабля. И теперь, заметив движение своего непосредственного начальника, он вспомнил о ней. Задорожный не мог, конечно, угадать точно намерений лейтенанта Тона, но он хорошо изучил своего начальника.
Это был один из самых высокомерных офицеров флота. В своих отношениях с матросами он не занимался рукоприкладством — не из уважения, а из презрения к матросам. Если надобно было наказать подчинённого, он приказывал боцману: «Набей ему морду».
«Этот на всё способен», — подумал Задорожный, увидев, как лейтенант Тон скрылся в люке, который вёл в трюмные отделения корабля.
Задорожный мигнул своему приятелю, социал-демократу Мартьянову, и оба матроса кинулись вдогонку за офицером.
Тон был неплохим спортсменом: он спускался, прыгая через три-четыре ступеньки. Винтовки стесняли движения матросов по узким корабельным трапам. Тон заметно опережал их. Задорожный видел, что догнать Тона невозможно, а стрелять на ходу при таком быстром беге — значило идти на верный промах.
На одном повороте лестницы Тон свернул. Задорожный мгновенно догадался: «Он хочет взорвать крюйт-камеру». Крюйт-камера — это носовая пороховая камера. Она отделена бронированными перегородками от остальных отсеков корабля. Если её взорвать, корабль может сохранить свою плавучесть, но потеряет ход вследствие повреждений носовой части корабля с его важными механизмами. Задорожный в качестве комендора часто ходил в крюйт-камеру. Он знал путь к ней более короткий, чем тот, который избрал Тон. Задорожный и Мартьянов свернули на запасные трапы. Теперь они неслись по винтовым лесенкам. Ступеньки были узкие, повороты крутые. Редкие и маломощные дежурные лампочки едва освещали этот путь. Если Тон добежит раньше их, они оба погибнут от взрыва. Каждый прыжок приближал их, быть может, к роковой развязке. Но не о том думали эти матросы. Им надо было спасти броненосец. Теперь уже революционный броненосец.