Костя пролетел совсем низко над крышей «анитры». Теперь Дашка его видит — и он отчаянно замахал руками. Но эта дурища не понимает, что ему бы только спасти ее от смятки с грузовиком! Она думает, ему надо перехватить, вернуть домой, не пустить к Сапате! Видит же она его, его взмахи — и давит, и давит на газ!

Костя резко ускорился — навстречу повороту, навстречу грузовику. Но как остановить такую махину?! Приземлиться перед капотом? — и пусть тормозит, пусть задавит? Что ж, тоже выход — разом избавиться от сомнений, от воспоминаний!.. Мысль эта промелькнула мгновенно, потому что раздумывать некогда — вот он поворот, вот и грузовик из-за поворота. Костя летел совсем низко, отчаянно жестикулируя — и шофер грузовика что-то понял или просто никогда не видел так близко Константина Кудияша, захотел рассмотреть получше, раз уж такой редкий случай — во всяком случае, молодец шофер, начал тормозить, а Костя, почти врезавшись в ветровое стекло, взмыл над самой кабиной. Прицеп чуть повело юзом, но ничего, не вынесло на встречную полосу, а Дашка, когда прямо перед нею лоб в лоб громада грузовика, тоже, конечно, изо всех сил вдавила тормоз — и уж ее-то, никудышную водительницу, развернуло на все сто восемьдесят градусов, так что погасивший уже скорость грузовик слегка ткнул бампером в изящно оттопыренный багажник красавицы «анитры». Откуда-то Костя знал, что на шоферском жаргоне это называется «поцеловать».

Костя еще закладывал круг, возвращаясь к повороту, чуть не ставшему роковым, а шофер уже выскочил из своего грузовика и, судя по жестам, очень энергично что-то высказывал Дашке. Можно представить что!

Костя приземлился.

— …и кто это посадил такую соплюху?! Ой, Константин Кудияш! Обождите, я сейчас!.. Вот, распишитесь хоть на путевом листе. И еще тут, на «Беломоре». Спасибо! А то ведь никогда не поверят.

Впервые Костя с удовольствием расписывался на этих случайных бумажках. Еще бы — Дашкиному спасителю! Затормозили несколько машин, к Косте бежали еще какие-то люди с листками, книжечками в руках, а ведь кто-то из них злорадно не пускал Дашку вернуться на свою полосу, когда та глупо и самонадеянно бросилась в обгон. Ну виновата, но нельзя же так!

— Никаких автографов я не даю! Отойдите! Слышите, отойдите!

Спасибо, и шофер грузовика помог, стал оттеснять ловцов автографов:

— Ну чего? Проходите! Проезжайте! Нельзя ж пробку делать! Проезжайте, дайте человеку спокойно ступить на землю! Что ж ему, только в небе и спасаться?

А сзади уже гудели спешащие в город, опаздывающие на работу.

Слава богу, разошлись по своим машинам. Костя подошел к Дашке. Та до сих пор сидела за рулем — видно, не могла даже встать после такого перепуга.

— Ну, доездилась?! Вылазь!

А у Дашки еще хватило сил и нахальства огрызнуться:

— Потому что все из-за тебя! Машешь перед самым носом! Я бы разминулась спокойно, если б не махал перед носом!

Не хватало с нею всерьез объясняться, тем более что совсем ополоумела от своей дурацкой любви.

— Вылазь быстро, сказано же!

Костя распахнул дверцу, и Дашка поняла, что придется выходить, чтобы брат не вытащил ее силой. Костя повернулся к шоферу, протянул ключи:

— Слушай, сделай доброе дело: отгони вот в кювет.

Дашка попыталась было возникать, но Костя не обращал на нее внимания. Принял обратно от шофера ключи, крепко пожал ему руку и только потом повернулся к Дашке:

— А теперь дуй куда хочешь — хоть к Сапаточке своему, хоть домой. А про машину забудь! Желаю приятных объяснений — хоть с отцом, хоть с Сапатой.

И взлетел.

Ну вот — обошлось. А ведь мог Костя и погибнуть сейчас из-за фантазий этой соплюхи! Промахнись он на метр — и врезался бы в ветровое стекло. Говорят, бывает, что так бьются птицы. Ладно он, у него и мысль мелькала, что это тоже выход, а сколько могло погибнуть людей совсем невинных, если бы занесло прицеп на встречную полосу! Потому что Дашка уверена, что ради своей великой любви она, Дарья Кудияш, должна мчаться не меньше чем на спортивной машине, а все шоссе должно очиститься перед ней! Выпороть бы ее как следует!

Костя залетел на минуту домой, только отдал ключи и объяснил отцу, где брошена машина. Отец с матерью начали было сокрушаться дуэтом, почему не принес Дашку, бросил неизвестно где, но Костя не стал слушать. Крикнул, уже взлетая:

— На машине не разобьется, а дальше не мое дело. Хотите, ищите с милицией! Она ж несовершеннолетняя!

Давно пора ему в «Козлики», а он занимается охлаждением Дашкиных страстей!

Да какие там у нее страсти. Вот у Кости — после вчерашнего!

Что бы сделал теперь Лоська со своим внутренним стержнем? Спросить бы у него, да он где-то на гастролях… Да и хорошо, что нельзя спросить: надо отвечать самому, а не пытаться сваливать ответственность на другого — хоть и на Лоську. Лоська бы не стал сваливать ответственность.

А может быть, Костя подсознательно радовался, что был предлог хоть ненадолго оттянуть прилет в «Козлики»?! Потому что вдруг такая тоска пронзила насквозь — не то что в душе, во всем теле до кончиков крыльев такая тоска, когда показалось среди лесистых холмов знакомое здание.

Непривычная тишина, установившаяся вчера, все еще царствовала в «Козликах». Не тишина — притихлость. Вот и вечная бабка Люба не высунулась из своего окна, хотя, кажется, мелькнул ее профиль за стеклом. И в самом доме. Нет, конечно, и голоса раздавались, и шаги, и двери где-то хлопали, а все-таки притихлость.

Нина нашлась в игротеке. Ее малыши почти все были тут же и почти все рисовали. Все оторвались и посмотрели на вошедшего Костю, но дружного радостного крика: «Костя пришел! Урра! Здравствуй!» — дружного крика не раздалось. Да и неуместно бы. Нина подошла к нему, заговорила шепотом:

— Я уже была, ты не думай! И сегодня снова — после обеда! Света пока не хочет, чтобы я… Но я издали… Рентген показал, что в тазу только один перелом, и хирург сказал, удачный. И ноги. Самое главное, осколков нет! Это самое важное, а что не хочет меня видеть — пусть… Да, а ты знаешь про Фартушнайку?! Она очень переживала! И вчера от кровоизлияния в мозг — прямо на дороге.

Ну что ж, пусть считается, что переживала, что кровоизлияние.

Костя спросил о постороннем:

— Что это все рисуют у тебя?

Но оказалось, что невозможно сейчас здесь спросить о постороннем — все получается о том же!

— Это я попросила: как они представляют памятник Кубарику. Один мальчик из старшей группы сказал, что сделает настоящий памятник из камня. Потому я им задала.

Мальчик взялся сделать памятник из камня! Костя невольно вспомнил, что и Сапата начинал с могильных памятников.

Нина смотрела грустно и как-то отчужденно. Давно ли Костя поднимал ее в небо, а там, в вышине, отпускал и ловил — захватывающий танец, который не танцевал больше никто и никогда! Только накануне Нина кричала в телефон: «Прилетай скорей!» — и вот вдруг он здесь словно чужой. А ведь Нина не может знать, что произошло между Костей и Фартушнайкой там, на пустынной дороге, недалеко от развилки. Не может знать, но все равно, происшедшее словно разделило их прозрачной стеной.

Так мало их — людей, близких Косте, так трудно ему, кентавру, всегда было находить людей, родных по духу, — и тем больнее натолкнуться на прозрачную, но непробиваемую стену. Вот попробуй и реши: счастье или несчастье родиться таким, как он, — единственным?!

Костя потоптался.

— Так я, пожалуй, полечу. Передавай Свете привет. — Не удержался и добавил: — Если ей приятно от меня привет, после того как я ее перехватил там, у станции.

Нина старательно улыбнулась, но отчуждение чувствовалось в самой старательности этой улыбки:

— Да-да, передам. Когда она допустит меня.

— Так я полечу, — повторил Костя, и на этот раз Нина молча кивнула.

Костя чувствовал себя ненужным здесь, в «Козликах», и одиноким. И всегда он будет отныне одиноким — в самых людных компаниях. Потому что никому не сможет рассказать о тому что произошло на пустынной дороге неподалеку от развилки… Да, никому. Родителям? Нет. Лоське? Нет. Сапате? Нет. Дашке? Может быть, рассказал бы Дашке, но той не до брата, она занята своими страстями. Или даже нельзя и Дашке… От одиночества лекарство одно — полететь! То есть и там, на высоте, он одинок, но в небе одиночество привычно и естественно, а на Земле — тягостно.