— Мы говорим одно, директор — другое, резонанс получается!

Стало паролем.

Да, но все-таки ошибочную программу я сломал! Могу смотреть в зеркало с законной гордостью: многие ли меняют специальность на тридцать пятом году жизни?!

Это действительно волнует меня по-настоящему: чистота воздуха. И всего остального тоже: воды, почвы, лесов.

До сих пор я не знал, что такое заниматься делом, которое волнует по-настоящему. Что такое радоваться, идя на работу. Думал, когда слышал о таком, что это публицистическое преувеличение. Чувство необыкновенной легкости, чувство понимания: ты понимаешь окружающих, тебя понимают. Словно был увезен в чужую страну, где не смог прижиться, ассимилироваться, так и не узнал толком языка — с трудом понимал, что мне говорят, с трудом меня понимали — и вот наконец вернулся к себе! Говорю свободно, говорю на одном языке с людьми!

Я без конца мусолил: «способности», «талантливость». А способности могут проявиться только тогда, когда захвачен работой. Гениальность — производное страсти.

А если бы мы познакомились теперь, когда я занят делом, когда что-то собой представляю — не должностью, внутренне! — смогла бы Надя меня полюбить?

Недавно в «Юности» статья о животных. Вернее, о жестокости к животным. Хорошая, но в общем статья как статья, такие бывали и раньше. Поразило послесловие Образцова, неожиданно поразило одним маленьким эпизодом. Думаю, почти всех этот эпизод не особенно задел, но меня поразил. Потому что сам недавно терял Музу? Далеко не только. Образцов рассказывает, как в детстве потерял свою собаку, а потом нашел в клетке у ловцов. Все кончилось благополучно.

Когда он только подошел к клетке, Дружок узнал его, завизжал от радости. Я очень хорошо представляю себе этот момент: большая клетка, где томится много собак, чувствующих свою обреченность; и вот Дружок видит своего хозяина (кто он для Дружка? Друг? Бог?). Счастливый пес расталкивает других собак, прыгает на прутья клетки, визжит, лает: «Вот я, вот! Здесь я, здесь!» И ни малейшей мысли, кто что подумает, и не осудит ли, что лает слишком громко, огорчает других собак, для которых не видно спасения. Он весь в порыве восторга.

Вот и я хотел бы уметь так — крикнуть, не думая ни о чем: «Вот я! Здесь я!»

КНИГА РАДОСТИ — КНИГА ПЕЧАЛИ

Пролог. Необходимые объяснения

Самое трудное в родах — прохождение головы. Поэтому когда голова благополучно вышла — а роды ожидались трудные, потому что таз у женщины узковат, да и вообще первые роды всегда грозят неожиданностями, — доктор решил, что дело сделано, и позволил себе расслабиться. Вот прорезались узкие, у́же головы, плечики; доктор взялся за них, осторожно потянул, но обычной легкости, с какой идет проторенным головой путем маленькое тельце, не ощутил. Что такое?! Не подвернулась ли неудачно ручка?! Не сломать бы! Потянул совсем осторожно, слегка вращая; пошло все-таки, легче… легче… — и выскользнуло наконец. Первый взгляд на ручки — нормальные… Так, еще один мальчик на свете…

— Господи! — не сказала, а странно выдохнула акушерка.

— Что такое, Танечка? — обеспокоился доктор. — Ручки нормальные.

— Да вы сзади посмотрите, Иван Михалыч!

Поспешно и тревожно доктор повернул новорожденного к себе спинкой… Из спинки новорожденного, так примерно из лопаток, торчали крылышки. Настоящие белые крылышки, перьевые, делавшие новорожденного вылитым амурчиком, какие в изобилии резвятся на плафонах растреллиевских дворцов.

Опытный доктор был совершенно уверен в своем здравом уме, поэтому у него не мелькнуло и мысли о возможном бреде. Он сразу принял случившееся как невероятный, немыслимый, но абсолютно очевидный факт. Новорожденный с крылышками существовал — и с этим нужно было считаться.

За всеми недоумениями прошла минута, а то и две, а ведь новорожденный еще не закричал! Доктор поспешно перевернул его вниз головой, невольно отметив при этом, что крылышки остались плотно прижатыми к спинке — видимо, прилипли; пощекотал, шлепнул по розовой попке, и крылатый новорожденный огласил родильный зал громким здоровым криком.

Роженица лежала в изнеможении, глядя куда-то в пространство. Ко всему привык доктор, ко всяким осложнениям, и был, подобно многим докторам, немного циником (впрочем, так считали лишь некоторые прекраснодушные его знакомые, сам же доктор ничего циничного в своих воззрениях не замечал — просто трезвый физиологичный взгляд на жизнь), но не мог привыкнуть ко взорам рожениц, взорам Сикстинской мадонны. Самое прекрасное в его работе — взор только что родившей женщины.

— Ну что? Покажите! — прошептала роженица.

— Поздравляю, у вас мальчик.

И доктор показал ей новорожденного, придерживая на всякий случай так, что крылышки совсем не были видны.

— Хороший здоровый мальчик, — повторил он самым убедительным голосом, на какой был способен. — Отдыхайте.

И поспешно унес новорожденного.

Новость распространилась среди персонала с непостижимой быстротой. Толпились в малюткинской сестры, нянечки, прибежал поддежурный.

— Ангелочек, — повторяла полусумасшедшая бабка Фиса, которую держали только из-за хронической нехватки санитарок. — Это нам знамение!

И бабка Фиса неутомимо крестилась.

Новорожденный был обмыт, пупок со всей тщательностью обработан, в глазки закапан пенициллин — теперь его можно было предоставить самому себе. Доктор в сомнении оглядел присутствующих, выбрал сестричку Галю, отличавшуюся решительностью в действиях и резкостью выражений.

— Галочка, оставляю его пока на вас. Не отходите ни на шаг. Чтобы вокруг не толпились, чтобы не пытались брать в руки, разглядывать и все такое. А я пойду звонить.

Не без злорадства слушал доктор протяжные гудки в трубке: в профессорской квартире все спали и не торопились просыпаться. Профессор многократно повторял, что абсолютно доверяет своим помощникам, чтобы они действовали решительно и самостоятельно и будили его, профессора, только в самых крайних случаях. Иван Михайлович, опытный доктор, до сих пор не будил никогда. Может быть, профессор и внес что-то в высокую науку — Иван Михайлович в этом сильно сомневался, но все же допускал, — но в том, что профессор давно растерял практические навыки и руками работает гораздо хуже любого опытного дежуранта, в этом Иван Михайлович не сомневался ни минуты и в самых трудных случаях рассчитывал на себя и только на себя.

Наконец ответил сонный женский голос:

— Слушаю.

— Говорят из клиники. Леонида Яковлевича, пожалуйста.

— А это необходимо? Он поздно лег…

— Совершенно необходимо.

Долгая пауза. Доктор думал о том, что крылья у новорожденного могут быстро самоампутироваться, и потому нужно скорей фиксировать всеми способами: фотография, рентген…

— У телефона.

— Это говорит Иван Михайлович. У нас настолько невероятный случай, Леонид Яковлевич, что требуется ваше срочное присутствие.

— А что такое? Если краниоэктомия, то я вам вполне доверяю.

— Нет-нет, акушерских осложнений никаких. Но родился такой новорожденный!.. Я не буду говорить по телефону: все равно не поверите. Приезжайте!

— Вы меня интригуете. И нельзя до утра?

— Наверное, можно. Но думаю, вы будете всю жизнь жалеть, если отложите. Я счел своим долгом вам сообщить. И если есть, захватите киноаппарат.

— Сиамские, что ли?!

— Приезжайте! Извините, не могу разговаривать: зовут.

Доктор повесил трубку. Никто его не звал: просто удобный предлог прекратить разговор. Хочет — пусть приезжает, нет — потом не сможет предъявлять претензии.

Пока доктор ходил к телефону, он все обдумал: вернувшись, распорядился поставить около крылатого младенца рефлекторы и не пеленать, чтобы не повредить крылья. Младенец лежал на животе. Лежал неподвижно, только дышал и иногда попискивал. Вдруг он начал потягиваться — ручки, ножки, спинку выгнул — и крылья шевельнулись, отошли от тела.