— Пощадил бы, ваше величество. Отправил бы в отдалённый монастырь и предал забвению.

— Ты думаешь прямо как царица. — Пётр прислонился к стене, и взгляд его стал неподвижным. — Пощадить! А кто пощадит меня самого? Я не знаю, что делать. Иди к жене, Вахтеровский. Я тоже так поступлю. И не думай, что царь подобен дьяволу…

Тёплым вечером 24 июня 1718 года в последний раз на суд собрались сто двадцать семь сановников со всего государства, они заслушали признания цесаревича и зачитали его показания, которые Алексей под пытками написал собственноручно. Заканчивались они словами: «…ничто бы не остановило меня в осуществлении желания…» То есть в покушении на жизнь царя.

После короткого совещания, во время которого царь неподвижным взглядом сердито смотрел на судей, они единогласно вынесли ожидаемый приговор, без малейшей попытки найти в деле смягчающие обстоятельства. Никто не осмелился возразить царю. Приговор гласил:

«24 июня 1718 года, мы, нижеподписавшиеся министры, сенаторы, общественные деятели, офицеры и гражданские лица, собравшиеся в зале Сената Санкт-Петербурга, после тщательного размышления и вдохновлённые нашей христианской верой в силу святых заповедей Старого и Нового Заветов, Святого Писания Евангелистов и Апостолов, правил и уставов отцов Церкви, в права римских, греческих императоров и других христианских властителей, в силу русского права, единогласно и без возражений решили, что цесаревич Алексей за свою вину и бунт против властителя и отца, в равной степени как сын и как подданный его величества, заслуживает смерти».

С тяжёлым сердцем и слезами на глазах — как об этом говорилось позже — они приговорили цесаревича к смерти за тайный заговор и план отвратительного двойного отцеубийства — отца страны и кровного отца.

При провозглашении приговора цесаревич потерял сознание, его пришлось вынести из зала.

Царю потребовалось почти два дня, чтобы подписать приговор. Он опять закрылся в Янтарной комнате, ходил от стены к стене, прижимался лбом к холодному солнечному камню, молился и стучал себя кулаками в грудь. Смерть от палача или помилование и ссылка монахом в Сибирь, что означало прижизненное погребение? Кто я прежде всего: царь России или отец плохого сына? Какова моя обязанность перед Отечеством, Богом и остальным миром? Кто мне поможет? Мне, всемогущему царю, который теперь один, совсем один — и плачет?

В ночь на 26 июня Вахтер опять стоял в вестибюле около Янтарной комнаты и ждал царя. Он снова увидел свет и полный плохих предчувствий прибежал во дворец. Постучавшись, он не услышал ни ответа, ни окрика. Доносился только топот громких шагов, когда царь беспокойно ходил взад-вперёд, и глухие удары, происхождения которых Вахтер не мог понять. Это царь колотил себя кулаками в грудь.

В четыре часа утра царь открыл дверь и вышел. Выглядел он ужасно: утомлённое лицо, бледный, с дрожащим ртом и неподвижным взглядом. Его снова одолевали судороги, оставив след на лице.

— Ты опять здесь! — произнёс Пётр устало. — Я от тебя никогда не отделаюсь?

— Только если обезглавите меня, ваше величество.

— Возможно, когда-нибудь так и будет. — Царь прислонился к стене. — Чего тебе здесь надо? Я знаю, я знаю… Ты увидел свет. Но ты же знал, кто здесь, и всё же пришёл!

— Меня привела забота, ваше величество.

— Забота о ком? Обо мне или о цесаревиче?

— Об обоих, ваше величество. Только это.

— Если скажешь еще хоть слово, твоя голова уже сегодня слетит с плеч! — закричал царь. — Прочь!

— Будь по вашему, ваше величество. — Вахтер глубоко вздохнул. — Все знают про приговор цесаревичу. Все смотрят на Петербург. Как поступит царь?

— Как он поступит? — Пётр сжал кулаки. — Он одинок. С ним только Бог! Он один на один со своей совестью! Один на один со своим долгом! Никто не может мне ничего посоветовать! Никто не осмелится сказать хоть слово. Я — самый одинокий человек на земле… Мне придется принять решение, которое не примет за меня никто другой, такое ни приходилось делать еще никому. Я царь, Вахтеровский, стоящий голым на сибирском морозе.

— И нет никого, кто подал бы вам шубу?

— Нет!

— Позвольте мне, ваше величество?

— Нет! Держись подальше, Фёдор Фёдорович. Твоё сочувствие может стать смертельным. А я этого не хочу. Все, кто ползает вокруг меня — птичий помёт, вызывающий отвращение. Что за день! Ни я, ни кто-либо в мире никогда его не забудем.

В восемь часов утра 26 июня 1718 года в Петропавловскую крепость прибыли царь, князь Меншиков, князь Долгорукий, адмирал Апраксин, канцлер Головин, вице-канцлер Шафиров, генерал Бутурлин и другие — все, кто подписывали приговор. Они быстро вышли из карет и исчезли в тёмном входе Трубецкого бастиона, двери за ними плотно закрылись. Сразу после этого, как рассказывали рабочие, стоящие неподалёку новую башню, из зарешеченного окна раздался крик, который мог принадлежать только Алексею Петровичу. Но он умолк очень быстро, и над Трубецком бастионом нависла гнетущая тишина.

В одиннадцать часов ворота крепости открылись, из них вышел царь вместе с сопровождающими, и они без каких-либо признаков волнения, скорби, ужаса или озабоченности расселись по каретам и разъехались. Царь выглядел как обычно — неукротимый гигант в простой рабочей одежде, с холодным взглядом и раскачивающейся походкой моряка.

Вернувшись в Зимний дворец, царь с аппетитом пообедал, выпил стакан кваса и два стакана анисовой водки. Обед был обычным: щи из кислой капусты, холодное жаркое с огурцами и грибами, пирожки с капустой и в конце — любимый лимбургский сыр, размер которого царь проверял циркулем, подозревая, что повар Вайтен тайно лакомится этим чудесным, дурно пахнущим сыром. В этот день после кваса и анисовки он выпил ещё два стакана токайского, поцеловал в глаза царицу Екатерину и ушёл в свой кабинет. Всю вторую половину дня он работал там, давал распоряжения по запланированному на следующий день торжеству по случаю годовщины славной победы под Полтавой, определял порядок благодарственного богослужения, в хорошем настроении обсудил некоторые политические дела и потом удалился в Янтарную комнату. Никто не спрашивал его ни о чём. Даже Екатерина лишь молча наблюдала за ним во время обеда и пыталась прочитать по его лицу ответы.

Вахтер, как обычно, был в Янтарной комнате и протирал влажной кожаной тряпкой складки на вырезанной из янтаря голове.

— Убирайся отсюда! — мрачно буркнул царь. — И не вздумай мне мешать! Я не хочу никого видеть… даже Бога…

Низко поклонившись, Вахтер вышел из с озабоченным видом.

В шесть часов вечера от коменданта крепости и врача стало известно о смерти цесаревича Алексея Петровича. Это произошло неожиданно, он умер от апоплексического удара. Сразу после того, как в царь покинул его в одиннадцать часов утра, с ним случился глубокий обморок, и он уже не очнулся.

Волна ужаса прокатилась по Петербургу, а позднее по всей России и династиям Европы. Кто же поверит в апоплексический удар? Что произошло между восемью часами утра и шестью часами вечера в Трубецком бастионе? Посвящённые молчали, в ужасе затаившись. Но вскоре появились слухи, из которых нельзя было понять, где правда, а где вымысел.

Австрийский посланник Плейер через три дня после смерти цесаревича доложил в Вену, что Алексея зарубили саблей или топором, якобы царь лично нанёс сыну смертельный удар.

Голландский посланник Якоб де Бай писал в рапорте, что палач вскрыл цесаревичу вены, и тот истёк кровью в присутствии царя.

Камеристка Екатерины, немка Анна Крамер, рассказывала, будто цесаревичу по приказу царя и в его присутствии перерезали горло. И одна женщина из Нарвы потом искусно пришила отрезанную голову, чтобы цесаревича можно было положить в открытый гроб. А широкая и повязка на горле скрыла разрез.

Распространялся и ещё один слух: Алексея задушили подушкой четыре гвардейских офицера. Один из них, по фамилии Румянцев, рассказал об этом перед смертью — но кто ж ему поверит?