— С какой?

— С обыкновенной сумки-планшета. Увидел я в Иванове летчика: в реглане, сумка висит ниже колен, в ней — карта под целлулоидом с жирной красной линией. Думаю: «Вот это человек. Прочертил на карте карандашом — и полетел». С тех пор и захотелось мне стать летчиком.

— Меня книжки привели в авиацию, — сказал Кустов. — В детстве читал все, что попадалось о летчиках. А сколько всяких моделей мастерил?! Уйму! В пятнадцать лет решил поступить в аэроклуб. Начальник Брянского аэроклуба посмотрел на меня и говорит: «Ты в воздухе от вибрации можешь переломиться». Я действительно вымахал рано, а вширь никак не раздавался.

— Но в пятнадцать-то лет документы на комиссию не принимали, — заметил Лазарев.

— С документами у меня было все в порядке. Год рождения двадцать первый я переправил на двадцатый: из палочки-то ноль сделать — пара пустяков. И стало мне шестнадцать. Я настаивал. «Вы, — говорю, — не имеете права отказать только из-за того, что я тонкий». Тогда начальник взял меня за руку и повел в спортзал. На снарядах я кое-что умел, но он заставил крутить «солнце». У меня не вышло. «Как же ты будешь в небе делать мертвые петли, когда здесь, на земле, не умеешь?» — упрекнул он меня.. Долго я потом занимался гимнастикой. «Солнце» стал крутить запросто. Пришел снова, и начальник отказать не решился.

— А тебя что больше всего привлекало в летной профессии? — спросил я у Игоря.

— Риск, опасность, — не задумываясь, ответил Кустов. — Где столько романтики, как в авиации? Вон сколько книг написано о нашем брате. Сколько песен и стихов сложено!

— Да, написано много, — отозвался Тимонов. — И большинство писателей считают, что всех летчиков чуть ли не с пеленок влекло к себе небо. А на самом деле, сам видишь, не всех. И не только в романтике дело…

Нельзя было не согласиться с Тимоновым. Наше поколение садилось в самолеты по зову партии и комсомола. Стране требовались летчики, и мы шли учиться летать, чтобы быть готовыми в любой момент выступить на защиту Родины. Вот что было основным, вот почему молодежь рвалась в авиацию. Да и не только в авиацию — во все военные школы.

Наши отцы шли в огонь революции потому, что понимали: другого пути нет. Теперь воюем мы, их дети, второе поколение революции. И мы не разгромили бы фашистов под Москвой и на Волге, не победили бы в Курской битве, если бы нам не придавали силу идеи коммунизма, глубочайшее сознание, что без Советской власти для нас жизнь не жизнь.

…Дремавший у наших ног Варвар вдруг вскочил, навострил уши и, жалобно заскулив, бросился прочь. В чем дело? На аэродроме стояла тишина. В степи — никого.

— С ума спятил, что ли? Варвар, Варвар! Назад! — закричал Лазарев.

Все встали. И тут услышали какое-то далекое посвистывание. Посмотрели на запад — ничего. И вдруг на восточной стороне аэродрома что-то страшно затрещало, загрохотало. В первое мгновение показалось, что с темнеющего небосклона обрушилась на нас лавина огня и дыма. Показался один «фоккер», другой… Масса «фоккеров» и «мессершмиттов» пикировали сверху. Косой смертоносный дождь хлестал по аэродрому. Секунда — и зловеще черные кресты, изрыгающие огонь, замелькали над нашими головами. Вражеские истребители опустились так низко, что наши тела как-то сами прижались к земле. В беспомощном ожидании я вспомнил слова Саши Романенко: «Раз мы молчим — немцы заговорят». Вот они и заговорили.

Оцепенение, вызванное внезапностью, прошло. Мы бросились по самолетам. Только успел я прыгнуть в кабину, как пушечно-пулеметный грохот заглушили сильные взрывы. Задрожали аэродром, небо, фонтанами брызгала земля. Все заходило ходуном. «Як» подо мной, что пришпоренный конь, запрыгал. Куда там взлетать! Снимут еще на разбеге или попадешь под бомбы…

Стихло. Ни взрывов, ни стрельбы. «Не оглушило ли?» — подумал я. Нет! Жив и невредим.

От взрывов бомб медленно оседают облака пыли. Фашистские истребители, пронесшиеся ураганом, уже исчезли в ослепительном закате. Медленно, с оглядкой, поднимаются с земли люди. На аэродроме царит тревожная, гнетущая тишина. Оглушенные неожиданностью налета, люди никак не могут прийти в себя. Страшно, боязно думать, что вот-вот сейчас ты увидишь погибших друзей и разбитые самолеты. В расположении нашего полка нет пожаров. Убитых и раненых тоже не видно. Самолеты стоят как ни в чем не бывало. Неужели пронесло? Не верится.

Но на стоянке 32-го полка полыхает костер. Оказывается, не пронесло.

В эскадрилью на машине примчался командир полка. Не выходя из кабины, Василяка стал распекать летчиков. Вместо того чтобы укрыться в щелях, многие бросились к самолетам, и это было, конечно, ошибкой.

— Кому нужна эта смелость во время штурмовки! Хорошо хоть, что никто не попытался взлететь, а то перещелкали бы, как воробьев. Я с КП видел две пары «мессершмиттов», они так и кружились вверху. Зашевелился бы какой-нибудь «як» — сразу бы его пригвоздили.

— Почему дежурное звено не взлетело? — спросил кто-то.

— Не успели запустить моторы, как все уже кончилось. Подниматься вдогон — что после драки кулаками махать.

— Как в других полках?

— Еще не узнавал. Но вон, видите, — в тридцать втором горит «як».

Командир поехал к соседям.

— Ах, картошка — объеденье, пионерский идеал! — грустно пропел Лазарев, глядя на Тимонова. — Ну как, романтик, — повернулся он к Кустову, — всласть отдохнул?

— Жалко, что картошку не доели, — ответил Тимонов. — Братцы! Костер-то наш где? Пойдемте посмотрим.

На месте костра несколько круглых ямочек. Такие же ямочки — следы разрывов авиационных снарядов — и там, где мы сидели. Головешки расшвырены.

— Да-а, — протянул Тимонов. — Если бы не Варвар, мы все тут тоже валялись бы, как эти головешки. Вот теперь он действительно боевой друг: предупредил нас своевременно, не проспал службу.

Тут мы вспомнили про собаку. Это она, услышав приближение вражеских самолетов, за какие-то одну-две секунды до ливня снарядов и пуль заставила нас встать и отойти от костра. Варвар, как бы принимая нашу благодарность, приветливо крутил хвостом.

Темнота сгустилась, а команда о конце рабочего дня все не поступала. Очевидно, забыли. Мы пошли на КП. Там узнали, что в 32-м истребительном полку убит летчик младший лейтенант Галаев, двое ранено. Один самолет сгорел, несколько получили повреждения.