Истребитель должен выполнять пилотаж в комплексе, без разрыва между фигурами. Это приучает летчика к большим и длительным перегрузкам, необходимым для боя. Халтурин делал фигуры с расстановкой и с малыми перегрузками, будто после каждой из них давал себе отдых. Я показал ему, как выполняется комплексный пилотаж, и попросил повторить задание. Он повторил. Сделал переворот, используя набранную скорость, выполнил петлю, пошел горкой на ранверсман и, перевалив самолет через крыло, на пикировании увеличил скорость, потом снова повторил весь комплекс фигур, закрутил горизонтальные бочки вправо и влево, после чего доложил:

— Задание выполнено, разрешите идти на посадку?

— Сделайте еще один комплекс.

Он сделал, но совсем вяло. И слетал вроде неплохо. Но лицо его меня насторожило. Он вспотел и был бледным. Все говорило о том, что по состоянию здоровья на истребителях ему летать нельзя. А на чем же? Какой сделать вывод? От моего заключения зависит судьба человека. Для разговора мы отошли от стоянки самолетов.

— Что вы думаете о своем полете? — спросил я.

— По-моему, слетал нормально, — тяжело дыша, ответил он.

— По-моему, тоже. А с новыми реактивными самолетами вы знакомы?

— Был на курсах, летал на Як-пятнадцатом и Миг-девятом. Они для летчика проще поршневых, — уже более свободно заговорил Халтурин. — Только вот Як-пятнадцатый сделан неудобно: струя от турбины здорово портит аэродром. Миг-девятый в этом отношении лучше…

Листая личное дело летчика, я обратил внимание, что у него за время Великой Отечественной войны было два ранения. Он много летал ночью, отбивая фашистские налеты на Москву, летчиком был сильным. И дивизия, в которой он теперь служит, боевая. А командиры полков — настоящие асы. Размышляя над этим, я спросил собеседника:

— Почему вы мало летаете на проверку техники пилотирования?

Он вздохнул и признался:

— У молодых проверять технику пилотирования тяжеловато. Они любят пилотировать с огоньком, не как я…

«Не как я…» То ли у него эти слова выскочили случайно, то ли осмысленно, но я понял, что настоящий пилотаж для него дело прошлое. Очевидно, возраст, война и ранения берут свое. Быть постоянно ведущим — для этого в летном деле нужны ее только воля, нервы, но и крепкое здоровье.

— А физкультурой, спортом занимаетесь? — спросил я.

— Да что вы! Времени нет.

— Может, пора кончать летать?

Халтурин, очевидно, не ожидал такого прямого вопроса и на какую-то минуту смолк. Но фальшивить он не умел и тут же признался:

— Врачи пока пишут, что годен к полетам без ограничений. Но сам чувствую, что настоящий пилотаж не по плечу. Завидую вам: мы крутились с большими перегрузками, а у вас на лице здоровый румянец. А я вот выдохся. Наверно, и в самом деле отлетался, — с сожалением выдавил он из себя.

После этого признания Халтурина мне стали понятны слова: «Проверить заместителя командира дивизии на пригодность быть летчиком-истребителем». Видимо, врачи, допуская к полетам человека, не всегда увязывают объективные показатели своих медицинских обследований с возрастом, войной и характером работы. Да и нет и не может быть документов, определяющих, до каких лет способен летать летчик-истребитель. Ведь успех его работы зависит не только от возраста, но и от того, как он себя чувствует в полете, особенно при перегрузках. Халтурин понял, что пришло время расставания с истребителями. Но чувствовалось, что ясных планов на будущее у него не было.

— На другой самолет переучиваться не хочу. Пошел бы в академию преподавателем. Образование у меня есть, педагогику люблю, в Москве пустует квартира.

— Хорошо, — пообещал я ему, — доложу начальству и свое мнение, и вашу просьбу.

Генерал Савицкий остался в Москве, где шли тренировки к воздушному празднику, а группа инспекторов во главе с полковником Андреем Ткаченко улетела в Прибалтийский военный округ для инспектирования двух истребительных дивизий. Первой дивизией командовал Герой Советского Союза полковник Николай Иванович Свитенко, мой однокашник по Харьковской школе летчиков. Человек физически крепкий, плотно сбитый, энергичный, он жил постоянной тягой к небу. Если Свитенко долго не летал, то чувствовал себя неважно. Подчиненных он обучал по испытанному принципу: «Делай, как я». Пример командира сказывался на всей боевой подготовке дивизии. Он обладал живым, незлобным юморком, любил посмеяться, к людям шел с открытой душой.

Знакомство с дивизией начали мы с изучения документации, потом присутствовали на предварительной подготовке, а на другой день с земли наблюдали за полетами, запланированными еще до нашего прибытия. Инспектировать в небе не стали: в дивизии не было ни одного двухместного учебного самолета. Технику пилотирования нам пришлось оценивать наблюдением с земли. Общее впечатление у нас сложилось хорошее.

Перед отлетом в другую дивизию Свитенко спросил меня:

— К кому теперь направляетесь?

Я назвал номер дивизии. Николай Иванович воскликнул:

— Нашего кавалериста будете проверять? Артура Ивановича я хорошо знаю. Он еще в гражданскую войну воевал в конной армии. Кавалерийская закалка в нем осталась на всю жизнь. Он часто говорит: «Самолет, как и конь, любит внимание и ласку». А вообще, хороший мужик! На днях я его видел.

Погода на всем маршруте стояла безоблачная. На аэродроме нас встретил уже знакомый мне командир дивизии Артур Латис. Все такой же крепкий и моложавый — никак не подумаешь, что ему перевалило за пятьдесят. Бывший его заместитель Владимир Халтурин намного моложе его, но для полетов на истребителях уже силенок не хватало. Его не без моего участия перевели в Военно-инженерную академию.

После того как Ткаченко представил инспекторов, комдив посмотрел на карманные часы и предложил поужинать.

— А сколько на ваших карманных? — спросил Ткаченко.

— Восемнадцать часов тридцать три минуты,

— У меня тридцать пять. Это точное время. И вы поставьте такое же. На случай тревоги.

— Тревоги? — удивился Латис.

— Да. Сейчас поедем на командный пункт и оттуда объявим боевую тревогу всему авиационному гарнизону. Ваш Як-третий исправен?