Раз уж ты сравниваешь ее с «Усадьбой», ты не мог не заметить, что главный фокус книги не столько лорд и леди Вэллис, сколько Милтоун и Барбара — молодые — любовники — отдельные личности; тогда как в «Усадьбе» интерес сосредоточен на помещике и миссис Пендайс — на старших, на типах. Этого, во всяком случае, нельзя изменить, а значит, если усилить и заострить классовую линию книги, очень легко нарушить равновесие и испортить вторую, более поэтическую и индивидуальную тему; тем более что классовая критика, какая ни на есть, выражена в том, что Милтоун остается на мели, и у Барбары крылья оказываются недостаточно сильны, чтобы поднять ее, так что она выходит замуж по всем правилам своего круга. Вот по этой-то причине, а не по какой-либо другой я не подчеркнул более резко линию лорда и леди Вэллис и не разработал их подробнее.

Мне хочется задать тебе один простой вопрос: если оставить в стороне лорда Денниса, думаешь ли ты, что аристократы, прочтя эту книгу, будут все так же уверены в себе и в своем месте под солнцем?

Тут идешь по очень узкому гребню. С одной стороны, книгу могут отвергнуть, усмотрев в ней прямые нападки; с другой — не стоило и браться за нее, если она ни в чем их не поколеблет.

И еще одно. В душе я отношусь к аристократам не так терпимо, как ты: их кажущиеся классовые достоинства — простота в обращении, внимательность, мужество и своего рода стоицизм — это отчасти результат того, что жизнь всегда их баловала, а отчасти взращено искусственно, для самосохранения. Копни чуть поглубже — и очень скоро обнаружишь помещика или буржуа. Что мне, вероятно, следовало бы сделать, так это заострить кое-какие сцены, чтобы яснее показать аристократа без внешних прикрас. Могу сказать совершенно искренне, что для меня мир делится на художников и нехудожников, причем нехудожники всех степеней и оттенков одинаково не вызывают у меня ни любви, ни восхищения. Это не реклама для художника, а лишь признание того, что в глубине души каждый ставит собственный душевный склад выше, чем чей-либо другой.

Терпимое отношение к аристократу, врачу или землекопу — все это хорошо в плане эстетическом, до глубины оно не доходит, по крайней мере у меня. А меркантильность — качество, силою обстоятельств навязанное одним людям и не навязанное другим.

Ну, хватит! На самом деле я не такой строптивый, каким выгляжу в этом письме, и вовсе не такой неблагодарный.

Преданный тебе

Джон Голсуорси.

P. S. Что касается того, что некоторые эффекты кажутся rechauffes [58]. Ну, конечно, и в «Острове фарисеев» и в «Усадьбе» некоторые персонажи списаны с аристократов или частично ими подсказаны. Мистер и миссис Деннант; Уинслоу; отчасти помещик; миссис Пендайс — если у нее вообще есть прототип — тоже подсказана одной аристократкой. По моему опыту и наблюдениям, в наши дни, по существу, нет разницы между аристократами и помещиками, если не считать: а) исключительных типов, вроде Милтоуна и леди Кастерли: эти оба, несомненно, в достаточной мере развенчаны, и б) таких типов, как Берти — своего рода карикатура на прежние их качества в том виде, как они дошли до наших дней.

Дж. Г.

Уингстоун, Манатон, Девон.

22 сент. 1910 г.

Дорогой Эдвард!

Спасибо, мой дорогой. Беру свои слова назад и всю личную часть твоего письма принимаю.

Последние фразы относительно воздействия «Патрициев» повергли меня чуть ли не в отчаяние. А тут еще получил сегодня письмо, которое прилагаю. Этот человек, видишь ли, совершенно не понял, что в Хилери я воплотил одну из слабостей, присущих интеллигенции.

Точно так же, по твоим словам, никто (в том числе, видимо, и ты сам) не поймет, что в Милтоуне воплощена одна из слабостей, присущих аристократии.

По-моему, он, конечно, достоин жалости — он, а не Незнакомка, Барбара, а не Куртье — в духовном смысле. Так же, как в «Собственнике», — Сомс, а не Ирэн.

Господи, что же мне делать? Не могу я поставить себя на место обывателя. Помнишь, как ты воевал со мной по поводу конца «Собственника» все требовал, чтобы я не убивал Боснии и отправил торжествующих любовников в Париж, а Форсайтов оставил ни с чем? Вот и теперь то же самое. Мой удар был тогда куда более чувствительным, чем был бы твой, и я это знал. Конечно же, люди поймут, что хотя Милтоун добился своего, но то, чего он добился, сухо и скучно, как и он сам. Что еще я могу сделать, не рискуя стать безнадежно дидактичным и азбучным?

Ну ладно, что могу — сделаю, и большое тебе спасибо.

Всегда твой Дж. Г.

Уингстоун, Манатон, Девон.

13 ноября 1910 г.

Дорогой Эдвард!

Спасибо за письмо. Я знаю, что ты понапрасну растрачиваешь слишком много сил на понимание недостойных и сочувствие им. Впрочем, «понапрасну» не то слово, ведь это такой редкий дар! И все же тебе приходится нелегко, да еще когда в награду получаешь неблагодарность таких строптивцев, как я. Тебе нужно каждый год проводить шесть месяцев за границей и написать роман или хотя бы ту книгу критических статей, которую мы ждем уже столько лет. А ты этого не сделаешь, пока не сбежишь от шайки разбойников, которых сам же породил своим сочувственным пониманием.

Пересмотр книги подходит к концу. Я добавил около пятидесяти страниц и переписал заново почти все места, которые вызывали у тебя сомнения, а кроме того, постарался убрать все сентиментальное. Но суть книги от этого, конечно, не изменилась и не могла измениться. Критическая суть книги (а все твои упреки, в сущности, относились к ней) состоит в противопоставлении власти и сухого кастового существования лирическому взгляду на жизнь, эмоциональности и ненависти ко всяким барьерам, что присуще одной половине моего «я». Иными словами, просто-напросто в этой книге так же, как в «Собственнике», «Усадьбе» и «Братстве», одна половина меня самого критикует другую, причем половины эти то больше, то меньше, в зависимости от темы. Это не социальная критика — ни одна из моих книг не подходит под такое определение. Скорее уж это попытка психологического исследования. Если бы ты знал мою мать, ты бы согласился, что во мне вполне достаточно сухой кастовой властности, чтобы стать законным объектом для нападок со стороны другой моей половины. Книгу я назову не «Патриции», а «Патриций», может быть, это поможет разрушить представление, будто я решил изобразить на большом полотне все виды и все свойства аристократии.

Мэрри, когда прочел книгу, заметил: «Интересно, догадается ли рядовой человек хотя бы приблизительно, о чем тут речь», — имея в виду духовную суть книги. Наверно, не догадается. Но один умный читатель «Собственника» на днях сказал точно то же самое: что мой американский корреспондент, писавший о «Братстве», — это и есть рядовой человек. Так что с этим считаться не приходится. Никто еще до сих пор не отметил борьбу (духовную), которая идет в «Усадьбе». Для одних читателей это «социальная критика», для других занимательная история, смотря по их умственному уровню. Чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что социальным критиком я оказался случайно. Я не обладаю для этого ни нужным методом, ни нужными качествами. У меня нет терпения, нет прилежания — только известная объективность, поскольку я способен беспристрастно судить о себе в соприкосновении с жизнью. Моя ценность как критика социальных условий сводится к тому, что во мне живут два человека, оба достаточно сильные; и когда художник во мне восстает против другого человека, это производит впечатление критики.

Никак не подберу эпиграфа к книге.

У нас все время льет дождь. Надеюсь, что Констанс выберется к нам в субботу. Привет вам обоим.