Пока же больше всего нас волновала зачетная стрельба по морской цели, которая должна была состояться 12 или 13 июня. Готовились мы к ней долго и основательно.

Утром в день стрельбы к нам в городок приехали комендант Выборгского укрепленного сектора Владимир Тимофеевич Румянцев и военком сектора Иван Иванович Величко. Полковник Румянцев пользовался на Балтике известностью и уважением. Был он человеком большой военной культуры, всесторонне эрудированным. Высокий, крупный шатен с правильными чертами лица, он располагал к себе спокойной доброжелательностью. С младшими Владимир Тимофеевич держал себя по-отечески, замечания предпочитал делать в форме товарищеских советов. Надо ли говорить, что каждое его слово мы старались поймать на лету.

В сопровождении капитана Крючкова полковник обошел городок, осмотрел казарму. Несколько раз он останавливался и заговаривал с краснофлотцами и сержантами. Те охотно вступали с ним в беседу.

— Как живете, островитяне, не скучаете? — спрашивал он.

— Нет, товарищ полковник, скучать нам некогда — все тренировки, учения, ну и волейбол, конечно, самодеятельность...

— Значит, хорошие у вас командиры. Так ведь и должно быть.

— А вот картины нам все старые показывают!

— Ну, это дело поправимое. Товарищ Крючков, запишите...

Осмотром комендант, кажется, остался доволен. Дав какие-то указания командиру дивизиона, он резюмировал:

— Порядок у вас, что называется, флотский. За это спасибо. А теперь посмотрим, на что вы способны в деле.

И разносится над городком гулкий звон рынды — так по-морскому называют у нас колокол. Бойцы разбирают винтовки, противогазы и мчатся к огневой позиции. Бегу и я. Сердце бьется учащенно. Стрельба — праздник.

Стрельба — экзамен. Эх, не оплошать бы! Звук рынды возбуждает, заставляет бежать быстрее.

Вот и вышка. Пулей взлетаю по крутым маршам трапа в свою «скворешню». Тут уже все на месте — и помощник управляющего огнем, и телефонист, и артэлектрик. Над головой, на площадке шестиметрового дальномера, слышен топот. Значит, и дальномерщики на месте.

Телефонист громко повторяет принятие доклады:

— Третье орудие к бою готово!.. Первое готово!.. Второе готово!..

Развернув стереотрубу, вижу приближенный двенадцатикратным увеличением белый парусиновый прямоугольник большого корабельного щита. Его тянет на длинном буксире низкобортный тральщик. Командую:

— По крейсеру!..

Дальномерщик выкрикивает дистанцию. Помощник управляющего называет выбранные из таблицы цифры. Решаю задачу на устный счет: складываю в уме и вычитаю. Итог готов:

— Прицел сто двадцать, целик пятнадцать! Снаряд практический, заряд уменьшенный!

Как эхо раздается голос телефониста:

— Прицел сто двадцать, целик пятнадцать!..

Оторвавшись от стереотрубы, бросаю взгляд вниз, туда, где метрах в шестидесяти стоят орудия, хотя и знаю, что за зелеными шапками деревьев их не видно — просматривается лишь часть третьего дворика.

— Орудия зарядить! Поставить на залп... Залп!

Из-под зелени высвечиваются пронзительно-желтые языки пламени. Грохот и тугой толчок воздуха достигают амбразуры. В стереотрубу видно, как над водой поднимаются и секунд пять неподвижно стоят три белых султана — всплески. Черт возьми, все три всплеска левее задней кромки щита! Ничего, сейчас введем корректуру:

— Вправо пять! Залп!

На этот раз всплески вырастают на фоне щита. Порядок!

— Уступ больше два!

Один за другим, с интервалом в двенадцать секунд, гремят три залпа. Щит захвачен в вилку. Залп. Ура! Накрытие! Теперь можно лупить по щиту, не меняя прицела. В такие минуты забываешь, что «крейсер», по которому ведется стрельба, ползет с черепашьей скоростью, раза в четыре уступающей скорости настоящих крейсеров. И что на площадке рядом со «скворешней» стоят строгие экзаменаторы — Румянцев, Величко, Крючков. Не передать словами азарт боя пусть учебного, но все-таки боя! И каким обидно-преждевременным кажется доклад помощника:

— Боезапас израсходован.

Да, десять залпов, отведенных на стрельбу, выпущены по цели. И, кажется, небезуспешно. Несладко пришлось бы противнику, попытавшемуся прорваться к Выборгу, если б заговорили все наши батареи, перекрывающие своими секторами огня дальние и ближние подступы к порту! Это мне представилось в тот момент особенно отчетливо.

Спускаясь с вышки, я чувствовал себя, как спортсмен, закончивший труднейший поединок и выложившийся до конца. Его, даже если он не добился победы, не за что упрекнуть. Он сделал все что мог, и сознание этого приносит ему чувство удовлетворенности.

А тут, как оказалось, победа была достигнута полная. Когда пришло сообщение от третьей группы записи — моряков, наблюдавших стрельбу с буксира и точно фиксировавших падение каждого залпа, я доложил полковнику:

— Товарищ комендант, двести двадцать восьмая батарея стрельбу выполнила. Пропусков и осечек нет. По данным третьей группы, достигнуто четыре прямых попадания.

Владимир Тимофеевич Румянцев произвел предварительный разбор стрельбы с командным составом батареи. Оценка обещала быть самой высокой. Потом он приказал мне построить всех наших артиллеристов.

— Товарищи краснофлотцы и сержанты, — обратился к ним комендант, — мне было приятно узнать, что ваша батарея — крепкий боевой коллектив с высоким политико-моральным состоянием, что за последние три месяца у вас не было нарушений воинской дисциплины. В том, что это действительно так, меня убедила ваша дружная, согласованная работа во время стрельбы. За успешную стрельбу объявляю всему личному составу батареи благодарность!

— Служим Советскому Союзу! — прокатилось над городком.

И удачная стрельба, и благодарность коменданта сектора подняли у всех настроение. Со смехом, с шутками банили краснофлотцы пушки, очищая каналы стволов от порохового нагара. Мне же пришлось заняться составлением отчета о стрельбе — делом весьма трудоемким. Вдобавок на меня возложили обязанности начальника штаба дивизиона, уехавшего в отпуск.

Этим обстоятельством я был обязан тому, что 19 июня одним из первых прочел поступившую в штаб телеграмму, где говорилось о переводе сектора на оперативную готовность номер два, в связи с чем дивизиону предлагалось назначать на каждые сутки дежурную батарею, готовую к немедленному открытию огня. К этой телеграмме я отнесся вполне спокойно. «Видимо, начальство замышляет крупное учение», — мелькнула мысль. Составить график дежурства батарей было делом недолгим, и я отнес его комдиву на подпись. Тот подписал, что-то поворчав себе под нос насчет чрезмерного увлечения учениями.

Все это нисколько не отразилось на наших планах, связанных с предстоящим воскресеньем. В субботу Герасимов отправился в Саремпю, чтобы договориться с начальником стоявшей там погранзаставы о совместных спортивных соревнованиях. Многие командиры и сержанты готовились кто на рыбалку, а кто на охоту. Мы с Верой устроили дома «большую приборку» — к нам на днях должна была приехать из Севастополя ее мать.

Стук в окно в первом часу ночи явился для меня полной неожиданностью. Отперев дверь и выслушав доклад рассыльного, что в штаб поступила срочная телеграмма, я без большой охоты надел китель и фуражку.

— Что там стряслось? — спросила сонным голосом Вера.

— Не знаю, сейчас схожу в штаб, выясню. Какая-то срочная телеграмма.

Крючков уже был на месте. Он протянул мне телеграмму:

— Посмотри, что пишут из сектора.

А писалось вот что: «Оперативная готовность — номер один. Все немецкие подводные лодки, появляющиеся в секторах батарей, считать неприятельскими и открывать по ним огонь».

— Понимаешь что-нибудь? — поинтересовался Крючков.

— Нет, — чистосердечно признался я. Комдив кивнул головой:

— И я тоже. Но, похоже, дело серьезное.

— Но ведь у нас с Германией договор...

— Не открывай Америк, лейтенант. Командованию сверху виднее. Лучше распорядись, чтобы собрали весь комсостав. И, понятно, никаких там прогулок и рыбалок.