Мы почувствовали себя сильнее. Все-таки пять батарей — это не две! Но что значила эта сила по сравнению с теми могущественными процессами, которые приводили в движение линии фронтов? Линии же эти изменяли свое положение не в нашу пользу. Хотя июльские сводки Совинформбюро носили преимущественно спокойный, порой оптимистичный характер, мы с тревогой отмечали появление новых направлений. Сначала двинское, потом псковское, за ним северо-западное. Через месяц после начала войны появилось и петрозаводское. Все эти черные стрелы тянулись к Ленинграду.

Вечером 26 июля мы услышали по радио: «Германская авиация с 20 по 26 июля двенадцать раз пыталась совершить налет на Ленинград. Во всех случаях немецко-фашистские самолеты были отогнаны и понесли тяжелые потери».

Над нами теперь летали часто, и воздушные тревоги стали привычны. А наши самолеты что-то не появлялись.

Немного выправлялось настроение, когда мы слышали: «Действиями береговой обороны и авиации Краснознаменного Балтийского флота потоплены миноносец и два сторожевых корабля противника. Наш флот потерял один миноносец». Значит, воюет Балтика, и воюет неплохо!

А через день Крючков, вызвав меня, говорил:

— Откомандируй с батареи пять лучших специалистов в спецкоманду. Двух замковых, двух наводчиков и установщика. Ясно?

— Есть, — отвечал я без особого энтузиазма, но и без лишних огорчений. Как поступать в таких случаях, было известно. Какой же командир отдаст в спецкоманду по-настоящему лучших людей? Капитан, видимо, понял ход моих мыслей:

— Смотри, я говорю «лучших» без дураков. — И, понизив голос, добавил: Балтийцы формируют два дивизиона для московского направления. Понял?

— Но ведь такого направления нет...

— Знаю, что нет. Но дивизионы эти будут прикрывать дальние подступы к Москве. Так что дело не в названии. И говорю я это для тебя, понимаешь, только для тебя, чтобы знал, каких людей надо подобрать.

От такого разговора словно льдинка коснулась сердца. Так вот до чего доходит дело!

Людей мы с Герасимовым — теперь уже комиссаром батареи — подобрали, и на другой день четверо краснофлотцев во главе с сержантом Михайловым отправились в Кронштадт.

А тем временем в непосредственной близости от нас разгорались бои на выборгском направлении. Весь июль и август шла борьба за пограничные острова Выборгского залива. В ней принимали участие наши соседи — 32-й дивизион и 41-й пулеметный батальон. Краснофлотцы у нас перестали писать рапорты об отправке на фронт. Фронт был под боком. И все ждали, что со дня на день и нам придется вступить в дело.

К 20 августа части 23-й армии на приморском участке отошли и заняли оборонительные рубежи в районе Выборга. Таким образом, батареи 32-го дивизиона, находившиеся на побережье залива и на островах, оказались в тылу врага. Пришлось эвакуировать их в наши владения — на острова Пийсари и Тиуринсари. Эвакуация началась скорее поздно, чем рано, — бойцы грузили технику под артиллерийским и ружейно-пулеметным огнем. Поэтому не обошлось без потерь.

Как-то позвонил мне командир дивизиона:

— Отберите двадцать человек добровольцев в морскую пехоту и завтра откомандируйте их в полном боевом снаряжении и с личным оружием.

Я приказал построить батарею. Выйдя перед строем, сказал:

— Товарищи, обстановка на суше крайне серьезная. Враг стоит под самым Выборгом. Создается прямая угроза Ленинграду. Чтобы остановить фашистов, формируются части морской пехоты. Нашей батарее выпала честь направить в морскую пехоту двадцать человек.

Сделав небольшую паузу, я вгляделся в лица бойцов. Что можно было прочесть в них, кроме обычного напряженного ожидания? Я знал, что у многих, как и у меня, шевелится в душе недоумение: «Как же так? То, о чем полтора месяца назад не только сказать — подумать было преступно, теперь становилось страшной явью. Полыхает сражение вокруг оставленного Смоленска. Не смолкает оно и в Эстонии, у стен главной базы флота — Таллина, Подошло оно и к нашему порогу. К этому ли готовились мы, готовились честно, не жалея сил, выполняя все, чего от нас требовали, чему учили?» Может быть, в глазах некоторых из бойцов я один из виновников всего происходящего? Ведь это из моих уст не раз слышали они, что война будет победной, наступательной, не такой уж страшной. И вот теперь их призывают добровольно идти в пеший строй не для того, чтобы гнать врага, а для то го, чтобы отбиваться, закрывать собою брешь в обороне. Поймут ли, захотят ли?

Все это очень быстро промелькнуло в голове, и взволнованным, как мне самому показалось, голосом я скомандовал:

— Кто желает бить врага в морской пехоте, два шага вперед, шагом... марш!

Вместе с невероятным облегчением я ощутил комок у горла: весь строй сделал два шага вперед. Какими же замечательными ребятами были наши бойцы! Эти два безмолвных шага убедительнее любых речей сказали и о патриотизме, и о политической сознательности, и о готовности к самопожертвованию.

— Благодарю за службу, товарищи краснофлотцы а сержанты! — от души вырвалось у меня.

— Служим Советскому Союзу! — дружно грянуло в ответ.

О том, как воюет морская пехота, наши артиллеристы знали по рассказам Женаева. Да и в газетах, и по радио все чаще упоминалось о героизме пехотинцев в матросских тельняшках. Всем сердцем я ощутил: люди рвутся в бой!

— Нелегкая выпала нам с Герасимовым задача: отобрать двадцать человек из почти двухсот желающих. Через два часа список был готов. А на следующее утро батарейцы собрались на короткий митинг. В небольшом выступлении Герасимов напомнил о подписанном К. Е. Ворошиловым, А. А. Ждановым и П. С. Попковым обращении к воинам и населению Ленинграда от 20 августа, где говорилось о смертельной опасности, нависшей над колыбелью Октября.

— Наша задача на острове и на материке состоит в том, — сказал он, — чтобы не допустить продвижения врага на Карельском перешейке к городу Ленина.

По словам, жестам, взглядам людей можно было прочесть: задача понята и принята всеми — и теми, кто уходил, и теми, кто оставался. Каждый полнее ощутил сопричастность к грозным событиям и сделал для себя единственный выбор: стоять на смерть, до последнего там, где это нужнее всего.

Добровольцы отбыли на материк. А через день в составе сводного полка морской пехоты они вступили в трехдневный ожесточенный бой с десантом противника, высадившимся на полуострове Лиханиеми — длинной, узкой полосе земли, протянувшейся от Койвисто на северо-запад.

В те же дни мы распрощались с нашими семьями.

Тревога о женах и детях, живших с нами на Бьёрке, не оставляла нас с первых дней войны. Как быть с ними? Оставаться им на острове или уехать? И если уехать, то куда? Понятно, что нервничали и сами женщины. Поддержать в женах бодрость духа, успокоить их нам было не просто — слишком редко приходилось наведываться домой. Долю этих забот принял на свои плечи комиссар дивизиона Валентин Яванетаевич Гонеев. Несколько раз он собирал наших жен, беседовал с ними.

Батальонный комиссар Гонеев был человеком заслуженным. В недавней войне с Финляндией он сражался в лыжном отряде. О том, как показал он себя в боях, красноречивее всего говорил орден Красного Знамени — не частая по тем временам награда. И авторитет комиссара был высок не только в дивизионе, но и среди наших жен. В их глазах он был окружен ореолом боевой славы и житейской мудрости — Валентин Яванетаевич был старше каждого из нас. Его серьезное скуластое лицо с узким разрезом глаз дышало спокойствием и внушало доверие. Когда загремели бои на выборгском направлении, комиссар первым поставил вопрос об эвакуации семей с острова. Он был честный и заботливый человек.

Семьям нашим повезло. Едва катер доставил их до Койвисто, к станции подошел последний поезд, идущий из Выборга на Ленинград. Словом, они успели проскочить. Вера с Сашенькой, которой был всего годик, добирались к моим родным, до Казани, целый месяц. А в нашем городке осталась единственная женщина — военфельдшер батареи Катя Попова, которая с первых военных дней прибыла к нам по мобилизации.