То есть, культ Орфея чуть ли не в каждом аспекте был прямой противоположностью культу Диониса; да, он сохранил имя бога и какие-то элементы легенды, только акцент во всем этом был смещен, все приняло иное значение (этот процесс повторится в другой поворотной точке религиозной истории). Вакхическая техника обретения выплеска эмоций посредством яростного цепляния за "Здесь" и "Сейчас" заменяется отказом от этого с прицелом на жизнь после смерти. Физическое опьянение заменяется опьянением ментальным; "сок, что течет из лозы, чтобы дарить нам радость и забытье", теперь служит только лишь сакраментальным символом; в конечном итоге вино будет принято христианством вместе с символическим поеданием убитого бога и другими основными элементами учения орфиков. "Я умираю от жажды, дай мне напиться водами памяти", - гласит сих с золотой орфической таблички, намекая на божественное происхождение души: теперь целью становится не забытье, но память о знании, которым ранее обладал человек. Даже отдельные слова меняют свое значение: "оргия" уже не означает вакхический разгул, но религиозный экстаз, ведущий к освобождению от колеса перерождений. Подобным развитием становится преобразование плотского соединения Царя и Суламифи в мистическое единение Христа и его церкви; ну и, уже в более поздние времена, сдвиг значений таких слов, как "восторг" и "изнасилование"^[23].

Орфизм был первой универсальной религией в том смысле, что она не рассматривалась в качестве племенной или национальной монополии, но была открыта для всех, кто соглашался с ее принципами; и еще она очень глубоко повлияла на последующее религиозное развитие. Тем не менее, было бы ошибкой приписывать орфизму слишком интеллектуальной и духовной тонкости; орфические обряды очищения, являющиеся осью всей системы, содержат кучу самых примитивных запретов: не ешь мяса или бобов, не прикасайся к белому петуху, не глядись в зеркало рядом с источником освещения.

Но это именно та точка, в которой Пифагор придал орфизму новое значение; место, где религиозная интуиция и рационализм науки были объединены, синтезировав захватывающую дух оригинальность. Связью стало понятие катарсиса. Это было центральной концепцией культов Орфея, Вакха, Аполлона Делосского, пифагорейской медицины и науки; только везде оно обладало различными значениями и использовалось различными методиками во всех из них (то же самое мы наблюдаем и сейчас в различных школах современной психотерапии). Было ли что-то общее между сходящей с ума вакханкой и индифферентным математиком, лирой Орфея и таблеткой слабительного? Да: одно и то же стремление освободиться от различных форм порабощения, от страстей и напряженностей тела и разума, от смерти и пустоты, от наследия титанов в том, чем обладал человек – стремление заново зажечь божественную искру. Только методы достижения этого должны различаться в зависимости от личности. Эти методы должны разделяться по силе в зависимости от света в ученике и уровня его посвящения. Пифагор заменил панацею очищения души конкурирующих сект сложнейшей иерархией техники достижения катарсиса, чего ранее не было.

В самом низу шкалы находятся простейшие запреты-табу, взятые из учения орфиков, например, запет есть мясо и бобы; для заскорузлых типов самоотречение является единственно действенным очищением. На самом высоком уровне катарсис души достигается путем медитации над сутью всего сущего, гармонией форм, танцем чисел. "Чистая наука" – странное выражение, которым мы до сих пор пользуемся – это и интеллектуальное просветление, и способ духовного высвобождения; путь к мистическому единению между мыслями творения и духом его творца. "Задача геометрии, - говорит пифагореец Плутарх, - заключается в том, чтобы увести нас подальше от мира чувств и разложения и привести нас в мир разума и вечности. Ибо размышление о то, что вечно – это конечная цель философии, равно как и размышления о таинственном является конечной целью религии". Только вот для истинных пифагорейцев эти понятия неразличимы.

Сложно переоценить историческую важность идеи о том, что бескорыстная наука ведет к очищению души и к ее окончательному освобождению. Египтяне бальзамировали тела своих умерших, чтобы душа могла вернуться в них, чтобы ей не нужно было перевоплощаться в другом теле; буддисты, чтобы бежать от колеса перерождений, практиковали невмешательство; оба этих подхода были отрицательными и стерильными в социальном плане. Пифагорейская концепция привлечения науки для размышлений о вечном, вошла, через Платона и Аристотеля, в дух христианства, после чего стала решающим фактором в становлении западного мира.

Ранее в этой главе я попробовал показать, путем соединения музыки с астрономией, а затем их обеих – с математикой, эмоциональный опыт обогатился и углубился посредством интеллектуального самосозерцания. Космические чудеса и эстетические наслаждения уже не живут отдельно от упражнений ума; все они взаимосвязаны. А теперь уже сделан последний шаг: в целое была интегрирована еще и мистическая интуиция религии. И вновь процесс сопровождается тонкими изменениями значений определенных ключевых слов, таких как theoria – теория. Само слово было произведено из theorio – "наблюдать, созерцать" (thea: зрелище theoris: зритель, публика). Но в орфическом применении theoria начала означать "состояние страстного религиозного созерцания, в котором зритель идентифицируется со страдающим богом, умирает собственной смертью и воскресает вновь в новом рождении"^[24]. Точно так же, как пифагорейцы канализируют религиозное рвение в интеллектуальный пыл, ритуальный экстаз в экстаз открытий, понятие "theoria" тоже постепенно изменяла свое значение, пока не сделалась "теорией" в нынешнем смысле. Но, хотя хриплые вопли поклонников ритуала были заменены "эврикой!" новых теоретиков, не следует забывать про общий источник, из которого эти два понятия возникли. "Теоретики" осознавали, что символы мифологии и символы математической науки были различными аспектами той же самой, неразделимой Реальности^[25]. Они не жили в "разделенном доме веры и разума", оба они были завязаны один на другого, как фундамент и этажи на чертеже архитектора. Подобное состояние ума крайне сложно представить человеку ХХ века - трудно даже поверить, что такое может существовать. Помочь сможет разве что то, что некоторые из величайших мудрецов до Сократа формулировали свои учения в стихах: единый источник вдохновения для пророка, поэта и философа всегда был доступен и воспринимался как должное.

Продолжалось все это недолго. В течение нескольких столетий объединенные знания потускнели, религиозное и рациональное философствование разделились – они частично объединились, затем вновь развелись, результаты этого станут видны нам по мере развития истории.

Пифагорейский синтез был бы неполным, если бы в него не были включены правила, связанные с образом жизни.

Братство было религиозным орденом, и в то же самое время – научной академией и силой в политике отношений греческих городов-государств в Италии. Аскетические правила жизни, похоже, предвосхитили эссеев, которые, в свою очередь, послужили примером для первоначальных христианских общин. Члены Братства разделили все свое имущество, они вели общинное существование и, кстати, предоставили женщинам равные права. Они соблюдали обрядность и воздержание, много времени медитировали и экзаменовали свою совесть. В соответствии со степенью очищения, достигнутой членом Братства, он постепенно посвящался в высшие тайны музыкальной, математической и астрономической theoria. Окружающая все эти занятия тайна частично бралась из традиций давних мистических культов, чьи адепты знали, что вакхический и даже орфический экстаз способен привести к хаосу, если предоставить его всем и каждому.. Но до пифагорейцев дошло, что подобная опасность таится и в оргиях рассуждений. Вероятнее всего, они интуитивно осознали hybris^[26] науки, поняв ее и как средство освобождения человека, и как средство для его же разрушения; отсюда их настойчивость в том, что только лишь чистым телом и душой можно доверить тайны науки. Другими словами, они верили, будто бы люди, занимающиеся наукой, обязаны быть вегетарианцами, точно так же как католики считают, что священнослужители обязаны жить в безбрачии.