Только вот здесь сомнительно уже то, можно ли вообще сказать, будто бы электрон "занимает пространство". Атомы обладают способностью заглатывать энергию и выплевывать ее из себя, например, в виде световых лучей. Когда атом водорода, простейший из всех, с одним электроном-планетой, поглощает энергию, планета перескакивает со своей орбиты на более дальнюю, скажем, с орбиты Земли на орбиту Марса; когда атом энергию испустит, электрон вновь спрыгивает на орбиту пониже. Только все эти скачки планета выполняет без перемещения в пространстве, на которое разделены между собою две орбиты. Каким-то образом электрон дематериализуется на орбите А и тут же материализуется на орбите В. Более того, поскольку количество "действия", совершаемого электроном во время одного обращения по орбите представляет собой неделимый и наименьший квант действия (базовая постоянная Планка 'h'), вопрос, в какой точке орбиты находится электрон в данный момент времени, лишен смысла. Электрон в одинаковой степени находится повсюду[359].
Список всех этих парадоксов можно продолжать бесконечно. По сути своей, новая квантовая механика состоит исключительно из парадоксов, поскольку среди физиков уже стало трюизмом, что субатомную структуру любого предмета, включая стул, на котором я сижу, не удается вписать в схему пространства и времени. Такие слова как "субстанция" или "материя" утратили значение, либо же они "нафаршированы" противоречащими одни другим значениями. И вот так, пучки электронов, которые, вроде как, являются элементарными частицами материи, в экспериментах одного рода ведут себя словно маленькие твердые зернышки, а вот в экспериментах другого рода – как волны. Точно так же и световые лучи: иногда они ведут себя как волны, а иногда как снаряды. И получается так, что базовые кирпичики материи одновременно и субстанциальные и несубстанциональные, они и комочки материи, и волны. Но волнами в чем, на чем, чего конкретно? Волна – это движение, волнение. Только вот чем является то, что, двигаясь и волнуясь, образует мой стул? "Это" не является чем-то, что мог бы представить себе разум, это даже не пустое пространство, ибо каждый электрон требует для себя трехмерного пространства, для двух электронов нужно уже шестимерное пространство, а три – пространство с девятью измерениями, чтобы сосуществовать друг с другом. В каком-то смысле, эти волны реальны: можно сфотографировать знаменитые кольца, образующиеся после прохождения сквозь дифракционную решетку. Тем не менее, они словно улыбка Чеширского Кота.
Нельзя исключить [говорит Бертран Рассел[360]], что атом состоит исключительно из исходящего из него излучения. Нам никак не поможет утверждение, будто бы излучение не может исходить из ничего. […] Говорить, будто бы там существует маленький, твердый кирпичик, который и является электроном или протоном, это неправомерный перенос на микромир понятий здравого смысла, выведенных из чувства осязания. […] "Материя" – это удобная форма для описания того, что происходит там, где ее нет (Очерк философии, стр. 163 и 165).
Выходит, те самые волны, на которых я сижу, исходящие из ничего, перемещающиеся через нереальный носитель в многомерном нереальном пространстве, представляют собой окончательный ответ современной физики на вопрос человека о природе действительности. Волны, из которых, похоже, состоит материя, некоторые физики интерпретируют как совершенно уже нематериальные "вероятностные волны", указывающие на области с большими шансам "проявления" электрона. "Они столь же нематериальны, как волны экономического кризиса, патриотизма, самоубийств и так далее, которые проходят через какую-нибудь страну" (J.W.N. Sullivan Ограничения науки, Нью-Йорк, 1949, стр. 68). Отсюда уже только один шаг к тому, чтобы назвать их – без какой-либо иронии – абстрактными, ментальными или мозговыми волнами в Универсальном Разуме. Одаренные воображением ученые со столь различными мировоззрениями как, с одной стороны, Бертран Рассел, а с другой - Эддингтон[361] и Джинс[362], были очень близки к этому. К примеру, Эддингтон написал:
Субстанцией мира сего является материя разума. Материя разума не размещена в пространстве и времени, ибо те являются частью циклической конструкции, которая, в окончательном расчете, выводится из умственной субстанции. Только мы обязаны предположить, что, каким-то иным образом или в каком-то ином аспекте, она может быть расщеплена на части. Лишь в некоторых местах она достигает уровня сознания, но из таких островков и порождается всякое знание. Помимо знания, заключенного в каждой самоосознанной единице, имеется еще и знание, выводимое посредством дедукции. Именно это второе знание охватывает все наши знания о физическом мире (цит. по Sullivan, стр. 146).
Джинс продвинулся еще дальше:
Понятия, которые сегодня оказываются фундаментальными для нашего понимания природы – пространство, являющееся законченным; пространство, являющееся пустым, так что одна точка [которая кажется нам занятой материальным телом] отличается от другого лишь свойствами самого пространства; четырех-, семи- и более мерные пространства; вечно расширяющееся пространство; последовательность событий, подчиняющихся законам вероятности, а не причинности, или же последовательность событий, которые можно целостно и непротиворечиво описать, только лишь выходя за рамки пространства и времени – все эти понятия кажутся мне структурами чисто умственными, которые не могут реализоваться ни в каком смысле, который можно было бы корректно определить как материальный (Таинственная Вселенная, Кембридж, 1937, стр. 122 сноска).
А в другом месте:
Сегодня царит далеко продвинутое согласие, которое на физической стороне науки отирается о единомыслие, будто бы поток знания направляется к немеханической действительности. Вселенная во все большей степени начинает выглядеть словно громадная мысль, чем словно громадная машина. Разум уже не кажется случайным чужаком в царстве материи. Мы начинаем подозревать, что мы обязаны, скорее всего, почитать его как творца и правителя царства материи (там же, стр. 137).
Средневековая Вселенная, опоясанная стенами, с иерархией материи, разума и духа, теперь уже вытесненная расширяющейся Вселенной искривленного, многомерного, пустого пространства, в котором звезды, планеты и их популяции поглощаются пространственными складками абстрактного континуума – пузырьки, выдуваемые "пустым пространством, соединенным с пустым временем" (там же, стр. 100).
Как дошло до такой ситуации? Уже в 1925 году, еще до появления квантовой механики, Уайтхед написал, что "физическая доктрина атома очутилась в состоянии, весьма напоминающем эпициклы астрономии до Коперника" (Whitehead, Science and the Modern World (Cambridge, 1953), стр. 164). Чертой, объединяющей докеплеровскую астрономию и современную физику, является то, что обе эти ветви науки развивались в относительной изоляции как "замкнутые системы", манипулируя определенным набором символом в соответствии с определенными правилами. Обе системы "были проверяемы практикой". Современная физика дала нам атомную энергию, зато птолемеевская астрономия дала нам прогнозы, точность которых ошеломила Тихо Браге. Средневековые астрономы манипулировали своими эпициклическими символами так же, как нынешняя физика манипулирует волновыми уравнениями Шрёдингера или матрицами Дирака, но их методика действовала – хотя они ничего не знали про гравитацию и эллиптичность орбит, хотя они верили в догмат движения по окружности и не имели ни малейшего понятия, почему все так работает. Тут вспоминается знаменитый аргумент папы римского Урбана VIII, над которой насмеялся Галилей: будто бы проверяемая гипотеза не обязательно должна иметь что-либо общего с действительностью, поскольку могут существовать альтернативные объяснения того, каким это образом Всемогущий Господь-Бог эти явления творит. Если из нашего рассказа и исходит некая мораль, то звучит она следующим образом: манипуляция в соответствии с внутренне связным набором правил неким набором символов, представляющих какой-то один аспект явлений, в результате способна дать верные прогнозы, точность которых можно проверить, но которые полностью игнорируют все иные аспекты, которые все вместе и образуют действительность: