Не раздумывая, Серафим Александрович направил лодку в узкий затон, заросший по берегам ветвистыми ивами.

Здесь, на тихой воде, они могли наконец передохнуть от борьбы с ветром.

— Команда до обеда увольняется на берег. По всему видно, ветер этот упадет не скоро. Поглядите тугай изнутри, — сказал Серафим Александрович.

Мальчики отправились по берегу вдоль залива.

Это был хороший, глубокий затон. Узкий в горловине, при слиянии с рекой, он постепенно расширялся метров до тридцати.

Вскоре ивняк стал редеть, и на смену ему появились джида, туранга и облепиха. Берег понижался.

Пробираться сквозь заросли ребятам было нелегко. Местами колючие ветви переплелись так тесно — обойти невозможно. Тогда они проходили у самой воды, а то и по воде или ужами проползали в узкие звериные проходы.

Пулат на случай опасности раскрыл лезвие своего большого перочинного ножа, но никто им не попадался.

Радик предложил устроить скрытый наблюдательный пункт у воды, где прохладнее.

Только начали они маскироваться, как у них над головами раздалось карканье.

Мальчики задрали головы и увидели на ветках дерева десятка два молодых грачей.

Птенцы сидели и совсем низко и высоко, возле покинутых гнезд, но чувствовали себя неуютно.

Взрослые грачи, полетав, садились на ветки рядом с молодыми, и те наскакивали на них с раскрытыми клювами. Но взрослые не собирались их кормить. Они боком, боком отодвигались к краю ветки и взлетали. Большинство молодых еще боялись воздуха, не верили в свои крылья, хотя голод и выгнал их из гнезд.

Радик осторожно полез на дерево. Вот он уже близко от птенцов, рукой достать, а те, глупые, только орут и косятся на него.

— Прямо над головой, — подсказывает Пулат.

Радик взглянул вверх и над самой головой увидел двух птенцов. Размером они были чуть меньше, да голоса у них тоньше, а так — как взрослые. Он протянул руку и схватил одного за ногу.

Вот начался переполох! Грачонок отчаянно захлопал крыльями и закричал. Его сосед со страху полетел, и вместе с ним половина молодой стаи. А какой галдеж поднялся! На весь тугай.

— Да осторожно, ты ему ногу оторвешь! — крикнул снизу Пулат. — Отпусти!

— Ну и оторву, а чего он так больно…

В этот момент Радькина нога скользнула по ветке, он потерял равновесие и полетел в воду. Падая, он, конечно, выпустил грачонка, и тот с пронзительным карканьем скрылся в зарослях.

Пулат хохотал до слез.

Мокрый и грязный, в разорванной майке, Радик выбрался на берег и крикнул запальчиво:

— Эт-то т-тебе не п-пройдет! С-сам п-поймать не можешь, а д-другим мешаешь! Как дам по шее!

— Я тебе сам дам, живодер!

Радик повернулся и, прихрамывая, пошел прочь.

Пулат рассмеялся ему вслед — уж больно комичный был у того вид: порванная майка, вся в тине и водорослях, висела на одном плече, на бедре ссадина, ноги по колено в тине, с широкополой шляпы капает вода.

Беззаботно насвистывая, Пулат закончил маскировку наблюдательного пункта. Но на душе у него было неспокойно. Не то чтобы он чувствовал себя виноватым, но смеяться над товарищем в беде нехорошо. «Радька сам виноват! Зачем ему понадобился этот грачонок? Тоже мне охотник! Наверное, ногу ему повредил».

Сидеть в душной тени одному было скучно и тревожно, но возвращаться следом за товарищем не хотелось: еще подумает, что струсил один в тугае.

И Пулат остался.

Мысли вновь обратились к загадочным происшествиям последних дней…

Неожиданно метрах в двадцати на противоположном берегу затона Пулат увидел зайца! Настоящего зайца, как на картинке! Живого дикого зверька!

Смешно семеня передними лапками, прядая ушами, заяц осторожно подбирался к воде. Что-то беспокоило зверька, он беспрестанно оглядывался. Немного попив воды, легко и бесшумно поскакал вдоль берега и исчез в колючке.

Не прошло и минуты, как к воде, в том самом месте, где только что пил заяц, мягкой вкрадчивой походкой вышла лисица. Нервно повела носом вверх и в сторону и аккуратно стала лакать воду.

Мальчик сидел не дыша. Жаль, что Радька ушел, вот посмотрел бы!

Восторг первооткрывателя рвался наружу. Пулату как можно скорее хотелось поделиться своей радостью. Впервые он увидел настоящих диких зверей на воле…

Вот здорово!

Когда Пулат прибежал в лагерь, ветер дул с прежним усердием.

Серафим Александрович возился с переметом, Радик разжигал костер на берегу, защищенном от ветра уступом.

— Я видел лисицу и зайца! — громко и радостно крикнул Пулат.

Серафим Александрович поднял на него заинтересованный взгляд, но, нахмурившись, будто вспомнив что-то, сказал негромко:

— Сначала объясни, пожалуйста, почему ты затеял ссору?

— Я? — удивился Пулат, но, взглянув на товарища, усердно раздувающего огонь, замолчал.

«Значит Радька наябедничал?»

— Я ничего плохого…

— Кажется, я ошибся в вас, — перебил Серафим Александрович. — В походе — как в бою: с каждым может приключиться беда — и тогда товарищ поможет, выручит… А вы? Один — лодырь, кашу сварить не умеет, второй и того хуже, друга в беде бросает. Может быть, в вашей школе это и называют дружбой, но, по-моему, так поступают эгоисты и себялюбцы… Разве я могу положиться на вас? Разве вы можете довериться один другому?.. Два, три, десять товарищей — это один коллектив, один организм. Два эгоиста — это два чужих человека, как ни крути!..

К вечеру ветер утих, но пускаться в путь было уже поздно. Заночевали у затона.

Это был грустный вечер. Не слышно было веселых шуток, интересных рассказов, да и самое молчание, напряженное и гнетущее, удручало.

Спать легли рано, еще алела узкая полоса на западе.

Радик долго ворочался и вздыхал. Наконец придвинулся вплотную и зашептал:

— Ты н-не думай, я завтра с-скажу Серафиму. Это у меня с-сгоряча п-п-получилось, ну, шутя вроде…

Не дождавшись ответа, вздохнул тяжко и отвернулся.

Пулат лежал на спине и глядел сквозь марлю полога на первые звезды в погасающем небе.

«Ой, да сегодня выходной! — вспомнил он. — Наверно, дядя Карим приехал в гости или к папе пришли друзья с работы. Сидят на топчане[16] в саду, шутят, смеются, плов кушают…»

Неужели и вправду он, Пулат, эгоист-себялюбец? Это значит — только себе делать хорошо, заботиться только о себе и ни о ком больше. А он заботится? О ком?

До сих пор этого от него не требовали. Все что-то делали для него. Мама, папа, бабушка… Даже Серафим Александрович зачем-то взял его с собой в тугаи, а теперь вот огорчается… А Пулат? О ком он позаботился?.. Стало быть, все-таки эгоист…

Утром Радька действительно честно рассказал, как было дело.

— Это хорошо, что ты нашел в себе мужество признаться, — сказал Серафим Александрович, — только от своих вчерашних слов я не отказываюсь.

Глава девятая

ПТИЧИЙ ОСТРОВ

Серафим Александрович уже дважды ошибся, ожидая за очередным поворотом реки увидеть Птичий остров. Года три не был он здесь, карты нет, чтобы свериться, а память — неверный подсказчик.

Остров обозначился, когда подошли к нему вплотную. Издали его легко было принять за высокий лёссовый бугор на берегу. Основное русло огибало его слева, а справа блестел под солнцем широкий мелководный плес. На правом берегу, прямо напротив острова, виднеется протока.

— Вот оно — устье Курук-Келеса, — сказал Серафим Александрович со значением.

Но Радик даже не обратил внимания на эти слова, сейчас его больше всего интересовал остров, на котором им предстояло провести недели две.

Зато Пулат обратил, он-то хорошо запомнил тот ночной разговор в Чиназе. Как сказал Макар Серафиму Александровичу там, во Франции? Да, вспомнил, точно: «Перед уходом закопал я захоронку под лачужкой на левом берегу реки. От того места напрямик через островок как раз видно устье Курук-Келеса». Вот только в чем вопрос: уцелела ли та лачужка, под которой закопана захоронка, ведь сорок лет прошло, как говорил Серафим Александрович.