На следующий день на митинге, посвященном принятию присяги новыми боевыми соратниками хунвэйбинов, он, наконец, надел повязку. Вновь вступавшие в организацию хунвэйбины после того, как «старики» надевали им повязки, пожимали им руки и отходили. Только один Ван Вэньци, пожав руку надевшему ему повязку, тут же подошел к другому и тоже пожал руку. Потом он ходил по всему помосту и подавал руку всем «старикам»-хунвэйбинам. Во время рукопожатия говорил: «Бунт — дело правое, бунт — дело правое, бунт — дело правое»...

Сойдя с помоста, при встрече с каждым, у кого была повязка хунвэйбина, независимо от того, знал он этого человека или нет, он также неожиданно протягивал руку и каждому непременно говорил одно и то же: «Бунт — дело правое»... И делал это с совершенно серьезным видом. Многие, глядя на него, терялись в догадках, то ли он прикидывается, то ли все это всерьез.

Встретившись со мной, он еще больше напустил на себя важности и серьезности. Протянул руку с несколько надменным видом и как-то сдержанно, можно даже сказать — с позиции человека, занимающего очень высокое положение, провозгласил: «Бунт — дело правое!» Больше он не нашелся что сказать.

Я, съежившись от непонятного страха, пожал ему руку и сразу отпустил. И только ради того, чтобы что-то сказать, выдавил всего лишь одну избитую фразу: «Искренне поздравляю с вступлением в организацию хунвэйбинов».

С тех пор, как Ван Вэньци надел повязку хунвэйбина, он перестал быть подвальным привидением, большую часть светлого времени стал проводить наверху: действовать, «бунтовать».

Хотя оба мы стали хунвэйбинами, однако наши хорошие дружеские отношения, которые были раньше, не восстановились. Он относился ко мне равнодушно. А я тем не менее в глубине души жалел его. Я пытался сблизиться с ним, восстановить прошлые отношения, но он каждый раз своим равнодушием далеко отталкивал меня. Он знал из-за чего ненавидит меня, а я — нет. Я занялся самоанализом, честно, положа руку на сердце, спросил себя, в чем же я виноват, но так и не нашел ответа. Позже я пригляделся к нему и постепенно проследил, что он отталкивает от себя не только меня одного, но и других людей. Похоже он возненавидел всех, и больше всего — своих соратников хунвэйбинов. Я даже стал подозревать, что он так настоятельно добивался вступления в хунвэйбины, так хотел надеть повязку хунвэйбина только ради того, чтобы открыто самовыразиться, чтобы чисто психологически получить ощущение равенства с каждым из них (включая, конечно, и меня). До тех пор, пока он не надел повязку хунвэйбина, он определенно чувствовал себя тяжело униженным. Когда же он почувствовал себя равным со всеми, он как только мог выражал свою радость.

Но что это была за радость?

Какой ценой она досталась?

Однажды я, уединившись в классе, вырезал из восковки иероглифы для лозунгов, которые понадобятся на следующий день, и вдруг услышал звон разбитого стекла. Потом еще.

Удивленный этим, я пошел по коридору на эти звуки. Дойдя до конца коридора, я в последней классной комнате увидел Ван Вэньци. Он был один, держал в руке, поднятой над головой, ножку стула, готовый бросить в окно класса.

— Вэньци, что это ты делаешь? — подошел я к нему.

— Что делаю? — прищурил он глаза, косо глядя на меня, усмехнулся, — Бунт — дело правое!

__ Ты беспричинно бьешь стекло? — удивился я.

— Бью? Да, бью, пропади оно все пропадом! — В его душе, видать, давно накапливалась невыносимая тоска, которая искала выхода наружу. Толкнув меня ладонью и сцепив зубы, он продолжал выплескивать накипевшее, — Считай, что бью, ты можешь что-нибудь сделать со мной? Или кто-нибудь другой сможет? Вы уже немало разрушили, разве не так? Сколько вы разбили стекла? Сколько столов и стульев вы разнесли впрах? Кто разбил дверь в этой комнате? Вы! Не я! Говорю тебе честно, революция не устанавливала очередность, теперь пришла очередь наслаждаться мне! Разве я не надел это? — показал он на свою повязку хунвэйбина, — Отныне я никого не боюсь! Бунт — дело правое!..

Он с бешенством трахнул об пол ножку стула, которую держал над головой.

Раздался резкий треск.

Я стоял рядом с ним, понимая, что одному мне ни за что с ним не справиться, не остановить.

Цзынь! Цзынь!

Все стекла, какие еще были в этой комнате, он с наслаждением, методично колотил на мелкие кусочки.

Я только таращил глаза на происходящее.

В двери класса появился учитель.

Ван Вэньци повернулся к нему, резко спросил:

— А ты здесь зачем?

— Я... ни за чем, без дела, просто посмотреть... — торопливо, изобразив улыбку, слабым голосом ответил учитель, завидя его злую, устрашающую физиономию.

— А что здесь смотреть?! Катись отсюда! — зарычал он, и ножка стула полетела в классную доску. В доске образовалась, большая дыра.

Учитель, перепугавшись, потихоньку выскользнул из класса.

Несколько учащихся, не из числа хунвэйбинов, мальчишек и девочек, сбежались к классу, привлеченные непонятным шумом.

Он бесстрастно смотрел на них.

Они все поняли, никто даже рот не раскрыл, ничего не сказал, один за другим удалились.

Вслед за ними в класс зашли братья хунвэйбины, один из них, глянув на пол, усеянный битым стеклом, посмотрел на Ван Вэньци, спросил:

— Это ты, сынок, наделал?

— Я, — спокойно ответил он, по-прежнему сохраняя бесстрашный вид.

— Ты, видать, натворил это от нечего делать, просто так, убирайся в черную банду, может с ними найдешь общий язык?

— Я сейчас не желаю!

— Ты что, сынок, если испортилось настроение, то сразу бить, ломать?!

— У тебя, сынок, в душе раздрай? Но все равно не лезь на рожон!

Пошутив над Ван Вэньци, собратья гурьбой вышли из класса.

На лице Ван Вэньци снова заиграла та ухмылка, которую я уже видел раньше.

Как герой, покоривший весь мир, он одиноко, как бы застыв на месте, стоял посреди класса.

Наконец, послышался голос старика-завхоза школы:

— Придет зима, разве не вам самим здесь учиться ? Мерзнуть, если не застеклят?

Наверно, из-за того, что он жил у этого старика, он не стал с ним ссориться.

— Эх ты! К каким же героям ты себя причисляешь? — сказал завхоз и, покачивая головой, ушел.

Я подошел к Ван Вэньци, очень хотелось сказать ему несколько слов, чтобы понять его состояние. Однако он даже не взглянул на меня, как будто для него совершенно не существовал такой человек, как я.

Я чувствовал, что он дошел до такого состояния, что не способен понять хорошего отношения к себе, он неистовствовал.

Я возвратился в тот класс, в котором был до этого. Только сел, взял ручку и не успел вырезать ни одного иероглифа, как снова донеслись звуки разбиваемого стекла.

Цзынь!...

Цзынь!...

Этот звон мешал работе, я не смог больше вырезать хотя бы один иероглиф. Сердце заколотилось. Обеими руками зажал уши, но раздражающий шум проникал и через них.

Ван Вэньци, чтоб тебе провалиться, почему ты ненавидишь меня? Что я сделал для тебя плохого, в конце концов? Чем больше я размышлял, прикидывал все за и против, тем больше злился.

Цзынь!...

Я чувствовал, что страшная тоска, боль, скопившиеся в моей груди, срочно требовали выхода наружу. Такое смятение, как огромная летучая мышь, билось в груди. Вся она переполнилась смутным болезненным беспокойством.

Не выдержав, я двумя руками схватил стальную плиту, поднял над головой и изо всех сил запустил ее в окно.

Цзынь!...

Два стекла разлетелись вдребезги.

Если говорить об обычном человеке, то настрой на разрушение, психологическая потребность сорвать зло у него совершенно такие же, как и у трудного ребенка. Если однажды ты потерял над ним власть, то он, распоясавшись, станет своевольничать и безобразничать еще больше.

Я не смог сдержать себя, подпрыгнул, бросился в угол комнаты, схватил швабру и запустил в окно.

Цзынь!..

Срывая зло, я испытывал облегчение. Все стекло постепенно превратилось в мелкие осколки. Это обстоятельство непроизвольно, автоматически привело меня в состояние сильного воодушевления. Те звуки обладали способностью заменять музыку, да так, чтобы я слушал и хотел слушать.