Еще до того, как жители нашего двора съехались сюда, он уже получил два прозвища: первым пользовались открыто, второе произносилось в его отсутствие. Открыто его называли Лу Эр Е,[2] что содержало в себе почтительный смысл.

За глаза — Лу Эр Люй.[3] Когда мы переехали сюда, он пытался обнародовать только первое свое прозвище, умалчивая о втором. Но в жизни получается так, что тайное всегда становится явным.

Сначала мать остерегалась его, наказывала нам: «Ни в коем случае не задевайте его. Если его затронешь, он ворвется в дом с ножом или с топором и учинит расправу. Ваш отец далеко отсюда, а мать разве может справиться с ним? Или может быть вы одолеете его?» Материнские предостережения действовали. Когда мы встречались с ним, то всегда опускали голову и обходили его подальше.

Однажды, когда на улице шел снег, он, напившись до чертиков, разделся, взобрался на крышу своего дома, потом перелез на нашу и, прыгая по ней, разразился на кого-то яростной бранью. Держа в руках лопату, он с безудержной яростью прыгал по крыше, пока часть ее не провалилась. Ругал мать и нас за то, что мы прятались дома, не осмеливаясь выйти наружу. Потом мать ходила к нему домой, прибегнув к самым убедительным аргументам и веским словам, убеждала его стать человеком.

Он растрогался и сказал матери: «Уважаемая невестка! Мне тошно! Я единственный здесь человек, который занимается сбором старья, я один здесь совершил ошибку, из-за которой снят с должности, понижен на три ступени. Из-за этого стал пить, мучаюсь от несправедливости».

На следующий день он купил две банки консервов и принес матери, чтобы загладить вину.

После этого мать сказала нам: «На самом деле вам нечего его бояться. У него незлое сердце, только ишачий характер, гладь куда шерсть лежит. Гладь по шерсти и он будет благоразумным».

Наверно, благодаря тому, что мать хорошо поняла, как с ним лучше общаться, он с тех пор стал относиться к ней очень уважительно, называл не иначе, как «уважаемая невестка». Она вела дело к тому, чтобы мы постепенно сближались с ним.

Он очень хорошо играл в шахматы. До того, как его сняли с работы, он одержал победу в соревнованиях, организованных профсоюзами на уровне провинции. То была его самая блестящая победа.

Обычно по вечерам, когда на улице под электрическим столбом он с видом человека, равных которому нет, раскладывал свою самшитовую шахматную доску и фигуры из сандалового дерева (приз первенства), он был похож на Бонапарта, готовившегося к битве и решительной победе. Фигуры снимал важно, потерю фигур воспринимал спокойно. Он с честью носил звание главы местной шахматной общины, на улице был королем шахмат. Он не имел себе равных. Не обходилось и без саморекламы, это видели все.

Самым первым установил с дядей Лу дружеские отношения дядя Цзян. Он был рабочим небольшого завода коллективной собственности, на котором трудилось всего триста с лишним человек. Новый партнер дяди Лу по шахматам, имевший счастье войти в его компанию, считал для себя это большой честью. Два человека благодаря шахматному партнерству стали друзьями. С этих пор связи между их семьями стали очень тесными.

Соседом слева у дяди Цзяна был дядя Чжан. Чжан являлся «ответственным товарищем», работал в одном районном учреждении, которому подчинялись несколько мелких магазинов, хотя к числу официальных кадровых работников не относился. В нашем большом дворе он слыл человеком, обладающим властью. Когда остальные жители двора не могли купить товары типа электролампочек, спичек, мыла, соевого соуса, соды, они нередко ходили к нему через «черный ход». Он с радостью открывал двери «черного хода» своим соседям.

Правым соседом Цзяна была семья дяди Суня. В то время Сунь был начальником мебельного цеха единственного в Харбине завода деревянных изделий «Лунцзян». В глазах многочисленных соседей общественное положение Суня в сравнении с Чжаном, естественно, было более высоким. Этот человек принадлежал к официальным властям. Широкий лоб, круглый подбородок. Он не любил разговаривать. Ни во дворе, ни на улице. Если вы по своей инициативе не поприветствуете его, он никогда сам первым не откроет рот. Все соседи считали, что он напускает на себя вид по меньшей мере начальник отдела, что на самом деле соответствовало его сущности.

Соседом дяди Суня через стену была семья Лоу. Дядя Лоу был токарем на заводе по ремонту дорожных машин. Этот завод еще меньший, чем тот, на котором работал Цзян, на нем всего 80 с лишним человек. Дядя Лоу и дядя Ма, который жил напротив него наискосок, были дружны, составляли небольшой музыкальный дуэт: у Лоу была труба, а у Ма — кларнет. По вечерам часто играли вместе. Почитателями их игры были дети нашего двора.

Не считая моего отца, самым старшим по возрасту среди мужчин во дворе был дядя Ма. В тот год ему исполнилось 50 лет. Говорили, он мечтал о среднем образовании, работал бухгалтером в угольной компании, то есть конторским работником, по внешности его считали в нашем дворе представителем интеллигенции. Сам он тоже старался выдавать себя за интеллигента. У него было четыре дочери и один сын. Сын — мой одногодок, и мы оба тогда учились в 9 классе средней школы первой ступени.

Наибольшие трудности в жизни среди обитателей двора испытывала наша семья. Многочисленные соседи часто помогали нам. Мать, будучи признательной, с благоговением относилась к ним. Хотя отец наш работал далеко в Сычуане, дома висела его почетная грамота, свидетельствуя о том, что мы — его семья — чтим славные семейные традиции.

ГЛАВА 2

На нашей классной доске наклеен портрет Мао Цзэдуна. Слева и справа от него большими иероглифами красного цвета написаны слова: «Думай о Родине, обращая взор на весь мир». Они как бы утверждали, что мысли и познания учащихся этой школы ясные и имеют очень далеко идущие цели.

Я в то время был семнадцатилетним юношей, только что пережил «стихийное бедствие» девятилетки. Ростом не дотянул даже до 160 сантиметров. Отечность, образовавшаяся у меня от употребления подножного корма, уменьшилась, но голод оставил свои отпечатки на коре головного мозга. Мои хилые, похожие на девичьи, плечи несли на себе созревшую по моим понятиям голову. В ней отложились знания по всему Китаю и даже по всему миру. Предполагалось, что она по вдохновению или душевному порыву будет выдавать все, что в ней заложено:

«Чэнь Цзяцюань установил мировой рекорд на стометровке»;

«Многотысячные массы людей из всех штатов США проводят демонстрации перед Белым домом в поддержку справедливой войны вьетнамского народа против Америки»;

«Учиться у Су Янхая!»;

«Учиться у Ван Цзе!»;

«Учиться у стального солдата Май Сяньдэ»;

«Учиться у товарища Цзяо Юйлу!»;

«Учиться у сына вьетнамского народа Жуань Вэнь Чжуя!»;

«Учиться у дочери вьетнамского народа Чжэнь Цзу»;

«Принимайте участие в митинге против японо-корейского договора»;

«Принимайте участие в митинге по случаю 5-летия создания фронта национального освобождения Южного Вьетнама»;

«Посетите музеи «Шоу цзу юань»;

«Искренне вспоминая о тяжелом прошлом и думая о сладком будущем, получайте классовое воспитание»;

«Учитесь у Дачжая!»;

«Учитесь у Дацина!»;

«Учитесь у Армии постоянной готовности к нанесению удара по американским империалистам»;

«Учитесь у Ли Сувэня!»;

«Будьте образцовыми бойцами в изучении трудов председателя Мао»...

«Вьетнам и Китай — близкие родные товарищи и братья».

«Пекин — Тирана, Китай — Албания — героические города, героические страны».

«Началось извержение латиноамериканского вулкана, приходит конец американскому империализму».

«Я — негритянская девушка, моя семья живет в Черной Африке. Черная Африка, Черная Африка, черная ночь не поглотит тебя»...

Кругом лозунги, транспаранты, объявления, призывы. А мои мысли о том, что через три или пять дней мы получим великое и святое право громко петь.