Она спохватилась, что даром теряет время, и заоглядывалась в поисках такси. Поймав машину, она назвала район и откинулась на спинку сиденья, в последний раз прокручивая в голове свой, с позволения сказать, план в поисках возможной ошибки. Собственно, планом тут и не пахло — она действовала напролом, и рассчитывать могла только на удачу. Эта ее поездка могла закончиться вполне плачевно, но тут уж нечего было поделать: колесо закрутилось, и оставалось только ждать, когда выпадет твой номер. Катя намеревалась сделать все, чтобы ее номер выпал как можно позже. Вспомнив сцену в чебуречной, она запоздало похолодела: если бы только у кого-нибудь хватило ума вызвать милицию, ее песенка была бы спета. Да, она не рассказала Селиванову про историю с фотографией из элементарного бабского страха, и Костик был убит в целях самозащиты, и бегство с Паниным можно было объяснить, равно как и наличие во внутреннем кармане ее куртки заряженного пистолета, но задержание означало бы временную потерю свободы передвижений, что сулило неминуемую смерть. И неважно, с какой стороны пришла бы эта смерть — от руки ли подкупленного охранника, или в женских тюрьмах охранницы, или от получившей весточку с воли соседки по камере — финал в любом случае был бы один и тот же.
Дом Валерия пришлось искать — Катя была здесь только один раз, да и то ночью. В конце концов на глаза ей попался сиротливо стоявший посреди стоянки серый “порше”, она остановила машину, расплатилась с водителем и вышла.
Да, это был тот самый дом и та самая стоянка, на которой она только вчера вечером садилась в двухцветный “запорожец” прапорщика Степаныча. Проходя мимо “порше”, Катя провела рукой в тонкой кожаной перчатке по запыленной округлости крыла. Ей стало грустно, и она немедленно и беспощадно подавила в себе этот посторонний сантимент. Поднимаясь по выщербленным бетонным ступеням крыльца, она испытала сильнейшее желание повернуться на каблуках и бежать куда глаза глядят, но в том-то и заключалась главная подлость, что бежать ей было некуда. Было так, словно в разгар веселой вечеринки она вдруг провалилась в скрытый под паркетом канализационный люк и теперь стремительно неслась куда-то вдаль, увлекаемая пенистым благоухающим потоком фекалий...
Для поднятия боевого духа она в деталях припомнила, как разделалась с Костиком, но это привело лишь к тому, что ей пришлось торопливо забежать под лестницу и пару минут корчиться там в сухих спазмах — желудок был пуст, и отдавать ему было нечего. На цементный пол сбежала лишь тягучая струйка горькой прозрачной слюны, и это было все.
— Сволочи, — все еще содрогаясь в последних рвотных позывах, невнятно пробормотала Катя, — что же вы со мной сделали, твари...
Она рывком стянула со здоровой руки перчатку и насухо вытерла губы горячей ладонью, после чего с силой провела ладонью по заду новеньких джинсов и натянула перчатку, помогая себе зубами. Потом она достала из пакета плащ прапорщика Мороза и перекинула его через локоть, полностью прикрыв брезентовой хламидой предплечье и кисть, а свернутый пакет запихала в карман.
— Бог устал вас любить, — процитировала она в пространство и стала неторопливо подниматься по лестнице.
...Прапорщик Глеб Степанович Мороз узнал о том, что Бог устал любить его, около четырнадцати часов по московскому времени. Правда, он понял это не сразу, хотя такой многоопытный мужчина, как Глеб Степанович, мог бы соображать чуть побыстрее. Во всем, несомненно, было повинно его дурное самочувствие, явившееся прямым следствием перепоя вкупе с последующим недосыпанием. Если бы у Глеба Степановича осталось время на то, чтобы проанализировать происшедшую с ним неловкость, он, несомненно, пришел бы к выводу, что начинает стареть. Но суть фокуса как раз в том и заключалась, что прийти к такому выводу прапорщик Мороз попросту не успел.
С утра он заехал в расположение части, где, как и положено старшине роты, поприсутствовал на подъеме и утреннем осмотре, оторвал пару несвежих подворотничков и даже произнес по этому поводу традиционный спич, исполненный праведного гнева и тяжеловесного кирзово-хлопчатобумажного армейского юмора. В связи с тяжелым состоянием здоровья прапорщика Мороза доля праведного гнева в этом спиче несколько превышала среднюю норму, а личный состав роты усвоил для себя пару новых выражений, но в целом все прошло довольно гладко, и Глеб Степанович не стал наказывать разгильдяев своей властью — он давным-давно достиг полного взаимопонимания со старослужащими и был уверен, что порядок в роте будет наведен и без его непосредственного вмешательства. Что же касается пары-тройки слезных писем, которые приведенные к порядку “чайники” напишут потом своим мамашам, то подобные мелочи Глеба Степановича не волновали — штабной писарь, выполнявший по совместительству роль ротного почтальона, был виртуозом перлюстрации, и все эти сопли до адресатов попросту не доходили.
После утренней поверки он поймал за рукав пробегавшего мимо со своеобычным комично-озабоченным видом неказистого мужичонку с накрытой засаленной фуражечкой обширной плешью и в мятых капитанских погонах. По странной иронии судьбы это недоразумение занимало должность командира роты и являлось непосредственным начальством прапорщика Мороза. Недоразумение резко затормозило, перебрав нечищенными ботинками по скользкому от мастики дощатому полу, и воззрилось на прапорщика вечно перепуганными кроличьими глазками. Прапорщик между делом отметил, что воротник форменной рубашки у товарища капитана почернел и лоснится, словно и не рубашка это была, а кожаная куртка. Прапорщика слегка замутило — подобные вещи вызывали у него непреодолимое органическое отвращение. Заметив такую рубашку на солдате, он оторвал бы воротник с мясом, а если понадобилось бы, то и с шеей. Теперь же он только незаметно сглотнул набежавшую слюну, проталкивая тугой комок в горле, и сказал:
— Макарыч, дело есть на полмиллиона.
— Ну, что такое? — вскинулся капитан, у которого всякие неожиданные обращения вызывали приступы тихой куриной паники: все-то ему, бедолаге, чудилось, что кто-нибудь из вверенных ему обезьян или повесился, или, как минимум, дал тягу, а то и перестрелял весь караул из табельного автомата и опять же дал тягу, прихватив из оружейки два цинка патронов. Кстати, такой случай был, и стоил он товарищу капитану майорских звезд, красовавшихся в ту пору на его погонах. У него даже прозвище появилось — Товарищ Дважды Капитан...
— Да все нормально, Макарыч, — успокаивающе пробасил прапорщик Мороз. — Просто мне бы слинять на сегодня. Ну вот так вот надо, — он провел ребром ладони по кадыку и, понизив голос, признался: — Перебрал я вчера, Макарыч, не рассчитал норму расхода топлива. Теперь хоть ложись да помирай, ей-богу. А, Макарыч?..
— Ну, не знаю, — нерешительно протянул капитан, трогая вулканический прыщ на кончике носа. — Вот же сволочь какая, болит, — пожаловался он, чтобы оттянуть принятие решения.
— Китайский лук не пробовал прикладывать? — спросил прапорщик, хотя и точно знал, что никакой лук капитану не поможет — ни китайский, ни японский, ни даже марсианский, а поможет ему разве что баба с задницей, как русская печка.
Для закрепления эффекта можно было бы посоветовать ему попробовать регулярно умываться с мылом, но ничего подобного прапорщик Мороз своему непосредственному начальству советовать, конечно же, не стал.
— Так что там у тебя? — спросил капитан, словно ему только что всего подробнейшим образом не объяснили.
Прапорщик поборол острое желание влепить ему по чавке, прямо по этому его прыщу. Сифилитик хренов, капитан от диспансерии...
Тем не менее, он еще раз терпеливо объяснил, что там у него, украсив рассказ живописными подробностями и интригующими полунамеками-полуобещаниями сводить, дать отведать, познакомить и ссудить, и все это при гарантированном сохранении и неразглашении...
Товарищ капитан закряхтел, раздираемый сомнениями, прыщ у него раскраснелся, прямо-таки заалел на бледной, испещренной предательскими прожилками лошадиной физиономии, а кроличьи глазки часто заморгали от предвкушений. Однако же он счел своим долгом спросить: