— Это тема не для опроса, — сказала Катя, принимая полную рюмку, — а для целой диссертации.

— Шалишь, Скворцова, для диссертации этого мало. Для диссертации надо сравнивать шоколад, как минимум, с малосольным огурцом.

— Верка, перестань, — взмолилась Катя, — я же сейчас все расплескаю!

— Я тебе расплескаю, — пригрозила Волгина, снова навинчивая на бутылку колпачок и ставя ее на пол подле кресла, чтобы была под рукой. — Ну, давай за благополучное разрешение всех наших проблем путем перекладывания их на сильные мужские плечи!

Она залпом опрокинула свою рюмку. Катя с легким содроганием проследила за этой процедурой и, заранее кривясь, выплеснула в рот содержимое своей рюмки.

— Хыхахх хеху пыыххть, — прохрипела Верка, трясущимися пальцами отламывая кусочек шоколада и глядя на Катю опасно выпученными глазами.

— Хэо? — прохрипела в ответ Катя. Собственное дыхание представлялось ей в виде нарисованных языков пламени, как у мультипликационного Змея Горыныча, только с сильным запахом сивухи в придачу.

— Я говорю... ой, мама... я говорю, никак не могу привыкнуть к этой дряни, — перевела Верка, энергично жуя шоколад.

— А, — кивнула Катя, тоже набивая рот шоколадом.

— Нет, — решительно сказала Верка, утирая навернувшуюся слезу, — так у нас дело не пойдет. Где там твоя яичница? Это же уму непостижимо, как такая дрянь может пользоваться такой популярностью!

— Ну и пила бы водку, — посоветовала Катя, с интересом прислушиваясь к своим ощущениям. По телу разливалось приятное тепло, мысли начинали путаться, и она вспомнила, что после завтрака ничего не ела.

— Ну да! — вскинулась Верка. — Что я, алкаш? Тоже скажешь — водку... Ее из нефти гонят.

— Ну так и не жалуйся. Пошли яичницу жарить. И сними ты свой балахон, что ты, как штандартенфюрер на задании?

— Сама ты Борман, — обиделась Верка. — Человек в гости пришел, лучшую тряпку нацепил, а его, вместо того, чтобы похвалить, отправляют яичницу жарить, да еще и обзываются. Полы помыть тебе не надо? Не сниму из принципа!

И она величаво поплыла на кухню в своем развевающемся кожаном плаще.

Час спустя в бутылке оставалось уже меньше половины ее янтарного содержимого. Раскрасневшаяся Верка, сидя в Катином продавленном кресле с перекинутыми через подлокотник ногами, снова разглядывала фотографию Катиного незнакомца, держа ее почему-то вверх ногами, и назидательно размахивала перед носом у слегка осоловевшей Кати розовым пальцем с длинным, любовно ухоженным, лаково сверкающим ногтем.

— И не надо мне глазки строить! — вещала она, хотя у Кати и в мыслях не было строить Верке Волгиной глазки. — Не надо всей этой инле... инте... зауми этой твоей не надо! Тоже мне, христианка-подвальница! Подставь, значит, другую щеку... Тебе одного фонаря, что ли, мало? Не-е-ет, Скворцова, мы этого твоего графа Монте-Кр... кр... кр-р-расавчика этого твоего рассчитаем и вычислим, и на чистую воду выведем, и рожу его холуйскую набьем!

— Тоже мне... ик!.. майор Пронин выискался, — позволила себе вежливо усомниться Катя, сильно качнувшись вперед.

— А что тебе не нравится? Тебе его что, ж-ж-жалко, что ли, да? Ну скажи, жалко тебе его?

— Да как ты его найдешь-то? — чересчур сильно размахивая руками, увещевала ее Катя. — Ты знаешь, сколько в городе мужиков?

— Славик! — назидательно произнесла Верка, значительно уставив в потолок указательный палец.

Катя автоматически посмотрела вверх. На потолке Славика не было. Там висела одинокая голая лампочка на пыльном шнуре. Верка тоже посмотрела на лампочку и озадаченно уставилась на Катю.

— Ты чего, Скворцова?

— А? Ничего, — встрепенулась Катя. — Что — Славик?

— Славик его из-под земли достанет, — разъяснила Верка. — Во всяком случае, попытаться можно. Лучшая защита — это нападение, слыхала? И потом, сдается мне, что я эту гладкую рожу где-то уже наблюдала. Клиент, что ли? Нет, не помню. Но вспомню непременно, дай только срок. Тише, тише, детки, дайте только срок...

— Будет вам и белка, будет и свисток, — закончила за нее Катя, старательно мусоля сигарету, которая ни в какую не желала раскуриваться. — Ну, на что он тебе сдался, этот мужик?

— Во-первых, не мне, а тебе, — снова поднимая к потолку каплевидный полированный коготь, ответила Верка. — Как минимум, дашь ему в рыло. Сама не захочешь, так хоть посмотришь, как другие за тебя это сделают.

— А во-вторых?

— А во-вторых, брось эту сигарету и возьми другую. Ты же фильтр зажгла, тундра...

— Наливай, Волгина, — сказала Катя, бесшабашным жестом отбрасывая испорченную сигарету в угол. Все было просто и понятно: в целях самозащиты следовало найти странного незнакомца, испытывающего необъяснимую идиосинкразию к концептуальной фотографии, и убедить его в том, что концептуальная фотография — это хорошо, путем набития рыла... то есть, простите, лица. — Давай напьемся.

— А сейчас ты, надо полагать, трезвая, — хмыкнула Верка, не скрывая сомнения. — А, ладно, гулять так гулять!

Она, не глядя, сунула фотографию за спину, на захламленную полку, и потянулась за бутылкой.

Катя открыла глаза и сразу с ужасом поняла, что проспала, потому что в комнате было светло, и не просто светло, а солнечно. Конечно, график у нее свободный, но лучше бы все-таки не рисковать...

Тут она вспомнила, что больше не работает в “Инге”, и испытала мгновенное облегчение, тут же, впрочем, сменившееся легкой тревогой. Что же вчера было-то, думала она, пытаясь припомнить детали своей безобразной пьянки со старинной школьной подругой Веркой Волгиной. Как ни странно, похмелья не было, если не считать сухости во рту и этой большой черной дыры в воспоминаниях. Кажется, мы договорились набить кому-то рыло...

Из прихожей доносился бодрый голос Верки, диктовавшей кому-то — по всей вероятности, таинственному Славику, уже успевшему вернуться с разборки, — Катин адрес. Катя повернула голову — рядом с ней на тахте лежала вторая подушка, перепачканная Веркиной помадой. Ну ясно, подумала Катя, не в кресле же она ночевала... Тем не менее, что-то подсказывало ей, что дело не только в этом. Приподняв одеяло, она обнаружила у себя на груди следы той же помады, которой была измазана подушка. Ага, и на животе тоже. Так...

Губы казались припухшими, а во всем теле чувствовалась странная легкость и в то же время какая-то наполненность. Кате было знакомо это ощущение. Ай-яй-яй, сказала она себе, и что теперь будет?

Верка в прихожей брякнула трубкой и заглянула в комнату.

Она была уже одета и подмалевана. В руке она держала свой роскошный кожаный плащ.

— Слушай, — без предисловия спросила она, — ты не помнишь, чего это мы вчера с моим плащом делали?

Катя села в постели, прикрывая грудь одеялом — ей почему-то не хотелось, чтобы Верка увидела у нее на груди свою помаду.

— С плащом? — переспросила она, пытаясь собраться с мыслями. — А что с твоим плащом?

Верка молча продемонстрировала ей полу, в которой не хватало изрядного куска, и искромсанный рукав. Катя некоторое время тупо созерцала это кошмарное зрелище и вдруг всплеснула руками.

— Ой, Волгина... Я, кажется, вспомнила.

— Ну?

— Мы из него... ой, Верка... мы же из него заплатки делали!

— Какие еще заплатки?

— Ну помнишь, я тебе рассказывала, как из машины сиганула? Джинсы я об асфальт в клочья порвала. А ты говоришь: ерунда, подруга, сейчас починим, и ножницами — р-раз!

— Р-раз, — упавшим голосом повторила Верка. — Вот те раз. Заплатки, говоришь?

Катя кивнула.

— На джинсы?

Катя снова мотнула головой.

— Джинсы-то хоть фирменные?

— Турецкие... Ой, Верка...

— Вот срань... Придется теперь из плаща безрукавку делать.

Она вдруг безо всякого перехода разразилась своим коронным ржанием.

— А жалко, что сейчас не зима! Были бы у тебя, Скворцова, песцовые заплатки!

Катя, не сдержавшись, тоже прыснула. Верка швырнула плащ в угол.

— Ну, ты чего валяешься? Сейчас Славик приедет, а ты разлеглась тут, как Днепровская плотина! Ты чего это, а? — спросила она, видя Катину нерешительность. — А-а, вон что... Ну, и каково это — во второй раз девственности лишиться?